Резервисты
Шрифт:
Мишаня вздохнул, похлопал себя по выстриженной голове. Потом помахал им рукой. Парикмахер ухмыльнулся и махнул в ответ.
Вообще-то стрижек в запасе у Зузу имелось целых две. Первая называлась «кацуц» и означала обдирание головы под ноль. Соответственно вторая называлась «ле кацуц» [9] и оставляла на голове сантиметр волос. Просто у Зузу была только одна насадка на машинку, с помощью которой он выполнял «ле кацуц». Для «кацуц» насадки не требовалось.
В один из дней нам объявили, что мы выходим в засаду. Видимо появилась точная информация.
9
Ле кацуц — не коротко.(ивр.)
Засада
Каждому довесили какой-нибудь груз, мне досталось тащить двадцатилитровую канистру.
Мы шли вытянувшись в ряд, плавно «просачиваясь» сквозь окружающий пейзаж, держа дистанцию; прибор ночного виденья показывал все вокруг в призрачно зеленом цвете. Впереди луна освещала цепочку голов, у каждого на каске был надет большой чехол из маскировочной сетки, что делало некоторых солдат похожими на гномов в колпаках, не хватало только Белоснежки. Было прохладно, но страх, старый знакомый, моментально согрел меня. Страх шел впереди, словно хороший экскурсовод: «Видишь во-о-он тот овражек? Это идеальная позиция для пулеметчика. А здесь, наверняка, стоит мина направленного действий, отсюда она накроет весь авангард…, не забывай смотреть под ноги, зацепишь растяжку…». Мысли в голове скакали как бешеные, пот струился из-под каски обтекая наглазник ПНВ, а вокруг стояла тихая средиземноморская ночь, пели цикады, звезды перемигивались, словно посмеиваясь над нами.
Под утро мы окопались на каком-то стратегически важном перекрестке. Завесившись маскировочной сеткой, зарылись в землю. Потекли минуты ожидания. Офицеры периодически чего-то высматривали на карте и шепотом спорили; время тянулось мучительно медленно.
Все, так сказать, потребности мы справляли в бутылки и полиэтиленовые мешки, которые потом уносили с собой, чтобы не выдать место засады. Главное было не перепутать бутылки, поэтому мы их размалевывали, как и чем могли. После двух-трех суток такого времяпровождения наступало состояние обалдения, и бутылки всегда кто-то путал; потом, хлебнув мочи, дико матерился шепотом, под ржач — опять же шепотом — остальных.
Днем мимо нас проехало несколько машин, один джип был явно с боевиками, в камуфляже, с оружием, но команды не было… На закате, на нашем левом фланге раздался какой-то шум, потом в яму, где мы прятались, свалился Галь, а за ним через все наши позиции пронесся дикий кабан, сердито хрюкая. Оказывается, он выскочил совершенно неожиданно, прямо у Галя перед носом. Пару секунд они смотрели друг на друга. Рефлекс, натасканный на бородатых, вооруженных джигитов, дал осечку. Такое животное Галь, выросший в Тель-Авиве, где нет даже нормального зоопарка, никогда прежде не видел. Кабан, наверное тоже. Свин честно попытался высмотреть в нем знакомые черты брата по разуму, ведь такая же щетинистая морда, перемазанная землей. Но, поняв что обознался, кабан ломанулся вперед, спихнув вниз и без того растерянного взводного. Галь огреб за демаскировку, кабану удалось уйти безнаказанно. «Какое жаркое побежало!» — причмокнув, прошептал ему на прощание Леха, тоскливо выковыривая из банки, подаренным нами ножом, остатки люфа (исключительно невкусной армейской тушенки). И снова потянулись томительные часы ожидания.
Ночь была беспокойная. Далеко восточнее нас вспыхнула стрельба, потом над нами протарахтели вертушки. Еще через полчаса Галь, пошептавшись по рации, поднялся и жестом показал передать по цепочке, что мы начинаем движение. Одно отделение с командиром роты остались на месте. Мы же куда-то медленно потащились. Я оказался в авангарде, передо мной были только Галь и Аюб. Какое-то время мы крались в темноте, луна пряталась за облаками, но иногда выглядывала и заливала окрестности довольно ярким светом; мы пережидали и двигались дальше. Два раза Галь останавливался и, сверяясь с картой менял направление. Мы прошли через какой-то овраг, вдруг Аюб остановился и показал влево, через ПНВ я увидел два низких размытых силуэта между деревьями. Галь вскинул кулак вверх, мы опустились на одно колено, обе подозрительные фигуры тоже присели.
Темнота… кромешная тьма. Кто-то невидимый, оставаясь в тени, включил лампу, высветив круг на столе. Под свет лампы на стол падали фотографии, одна за другой: ночной лес в приборе ночного видения… два размытых силуэта… вспышки выстрелов… тела, М16 рядом с ними… надпись «Динамо Киев» на бронике. ЛЕХА!
Я моментально проснулся и вспомнил все. Меня аж подбросило на кровати: долбанув башкой об раму. Закинув руку на койку надо мной я нащупал под пальцами грубую ткань спальника… пустого спальника. Леха…
Меня трясло мелкой дрожью, все тело покрылось липким потом. В темноте казармы красным светом вспыхнул фонарь. Призрачный луч метнулся по рядам коек и осветил заспанную Мишанину морду.
— Пойдем, покурим, — предложил он.
Мы сидели в укрытии для эвакуации раненых под толстой бетонной крышей, с непривычки я закашливался после каждой затяжки (бросил курить с год назад), но сигаретный дым привел меня в чувство.
Мишка рассказал, что засада, естественно, накрылась. Нас эвакуировали. В вертолете я два раза я кидался на Галя, но пацаны каждый раз оттаскивали меня. Потом доктор вколол какую-то дрянь, и я отрубился. Галя сразу же отозвали, он улетел с теми же вертолетами, которые нас вывезли. Мишаня снова оказался командиром взвода. С пацанами дела плохи. Леху тяжело ранило, но керамический бронежилет спас ему жизнь, Хаим, тот, кого мы подстрелили вместе с Лехой, умер в вертолете, не долетев до госпиталя.
Меня опять затрясло, затягиваясь я видел как скачет перед глазами огонек сигареты. Так мы просидели до утра.
— Пойми дурень! — «грузил» меня Мишаня, — Идет война! А на войне всякое может случиться. Не твоя вина, что этот мудак Галь заблудился!
Меня это не утешило. Утром я приплелся к врачу. Аюб как раз выходил от него, когда я подошел. Он хлопнул меня по плечу.
Ему все пофиг, у него предки еще с крестоносцами воевали, он, блин, воин в сотом поколении, психика устойчивей на такие дела. Все это мне объяснил врач. Я старался показать ему, что со мной все в порядке. Он не верил, конечно, и пришлось долго уговаривать его, отказываясь от горы разноцветных таблеток. Врач, резервист в чине капитана, с сомнением качал головой. «Зайди к командиру роты», — сказал он на прощание.
Капитан долго выспрашивал, что да как, смогу ли выполнять свои обязанности. Я сказал, что все в полном порядке. Он отпустил меня, освободив на сутки от караулов и нарядов. Вернувшись в казарму, я посмотрел на Лехину кровать: на глаза навернулись слезы.
Я лег, отвернувшись к стенке, чтоб не приставали; сон не шел, в голове была полная пустота.
Через какое-то время я провалился в сон, и все повторилось по новой: круг света на столе, фотографии, «Динамо Киев». Я подскочил весь взмокший, в голове одна мысль: я убил Хаима! Не знаю, сколько я просидел в прострации, потом ввалилась смена караула, Мишаня и Зорик потащили меня в столовку, через несколько минут к нам присоединился забинтованный Габассо.
Ребята набросились на еду, мне же кусок в горло не лез. Со стола, где сидели офицеры, я чувствовал косые взгляды. Приходилось есть и делать вид, что все хорошо, я не хотел, чтобы меня отправили в тыл к психиатру.
— Я достал лекарство, — произнес Мишаня.
Мы с удивлением посмотрели на него.
— На улице, — сказал он и встал.
Все заинтриговано поднялись за ним. Мимо проходили два связиста.
— Видал, — тихонько сказал один другому, не замечая меня, — вчера дружка своего завалил, а сегодня обед наворачивает, как ни в чем не бывало!