Ричард Длинные Руки - Король-консорт
Шрифт:
– А-а, все ясно, как на ладони!.. Временный переход в другое пространство!.. Это просто, как бы даже элементарно, объяснять почти смешно такие очевидные вещи. Хотя, конечно, пока не для нас. И много таких средств индивидуального спасения?
Он посмотрел на меня с укором, брат Гвальберт саркастически фыркнул.
– Это не для спасения, – ответил отец Мусссак мягко.
– Для спасения других, – буркнул отец Ромуальд. – Неизвестно, что хуже, брат паладин. Большинство предпочли бы остаться в пещере вместе со всеми, чем вот так снаружи в одиночку, и начинать раскапывать…
Я поинтересовался:
– И
– Двести сорок лет, – ответил отец Муассак.
Я охнул.
– Ого!.. Так скоро? Ну, монахи тоже начинают работать все быстрее. Или это вся цивилизация ускоряется?.. Двести сорок лет, подумать только, это же просто семечки!
– Да, – согласился он, – раньше делали, помню, за триста лет. А еще раньше так и в четыреста не укладывались.
– Ускорение, – сказал я победно. – Мы придем к победе монастырского труда! И когда-то сумеем повторить все достижения древних и превзойти их… с Божьей помощью и под крылом матери-церкви! Но сейчас нужно оставить даже это выгранивание, а сперва дать бой Маркусу. Все для победы.
Они допили вино, друг на друга поглядывают так, словно от меня все хранят великие тайны, но так и не решились проболтаться, даже коньяк не развязал языки, монахи – народ стойкий.
Я проводил их до двери, а потом подумал и вышел следом. В зале спинами ко мне с десяток священников и монахов, все с такой грустью и даже скорбью смотрят на рухнувшее со стены массивное зеркало, словно разбилась статуя Вильгельма Завоевателя.
Глава 15
На полу обломки массивной рамы и блестящая россыпь зеркального стекла, в котором отражаются потолок и стены. Рама из толстого дерева, но изломы чистые, хотя я подсознательно ожидал увидеть множество дыр от личинок короедов, у нас эти жуки работают не хуже, чем термиты в жарких странах.
– Плохая примета, – сказал я с сочувствием.
Ко мне обернулся отец Аширвуд, который первый помощник приора Кроссбрина, лицо нахмуренное, в глазах неудовольствие.
– Брат паладин, – спросил он с подозрением, – ты что, как дикий язычник, веришь в приметы?
– Да это так просто говорится, – сказал я, выворачиваясь, как скользкий уж, – начало разговора, как вот о погоде, которой из-за стен не видно, а поговорить хочется.
– Нужно следить за речью, – сказал он назидательно. – Особенно своей.
– Жаль зеркальца, – сказал я с сочувствием. – Ничего, хотя старое как бы освящено самим временем, но ваши умельцы, уверен, сделают новое еще лучше.
Один из стоящих впереди обернулся, я увидел под глубоко надвинутым на лицо капюшоном рот отца Форенберга, сторонника традиций в одежде.
– Такое уже не сделают, – проговорил он.
Голос его был мягкий, но внушающий, я сразу насторожился.
– Что-то особенное?
– Очень.
Монахи и священники смотрят со скорбью и печалью, отец Форенберг перекрестился и что-то сказал отцу Хайгелорху. Тот вздохнул и покачал головой.
Самый большой фрагмент рамы сухо треснул и разломился надвое, подгребая под
Я пробормотал:
– Самоликвидация?
Отец Форенбег ответил так же тихо:
– Кончился срок его жизни. Только и всего.
Я сказал шепотом:
– Знаю людей, которые смогли бы попытаться восстановить.
Он взглянул на меня с острым осуждением.
– Мы не общаемся с нечестивыми магами!
– Это не маги, – объяснил я, – а монахи-цистерианцы. Не слышали?
Отец Форенберг покачал головой, в его голосе прозвучала ласковая укоризна:
– Брат паладин… мы знаем цистерианцев. Они на верном пути. Но это еще дети… Неужели думаете, могут что-то из того, чего не можем мы?
Я пожал плечами.
– Прошу простить меня, святые отцы. Ваши возможности почему-то скрыты от меня. А у цистерианцев прозрачные системы.
Отец Форенберг сказал тем же ласковым голосом, каким разговаривают с домашними собачками и детьми:
– Все в свое время, брат паладин.
Массивные фрагменты рамы еще в двух местах треснули, опустились ниже. Я заметил, что зеркало продолжает дробиться, вон рассыпается тяжелая фигурная композиция, что держалась на самом верху, но уцелела, когда с грохотом и треском обрушилась на каменный пол, однако сейчас медленно и с печальным достоинством распадается на части, рассыпается, превращается в совсем крохотные фрагменты…
Отец Муассак не отводил взгляда погрустневших глаз от бывшего зеркала, где все уже не потрескивает, а тихо-тихо шуршит, опускаясь к полу и заполняя пустоты.
Вид у отца Форенберга таков, что рушится его жизнь, явно он больше всех работал с этим зеркалом, и сейчас у него появится масса свободного времени.
Я встал рядом и сказал с подчеркнутым сочувствием:
– Приношу самые теплые соболезнования. А как вы относитесь к зеркалам, что позволяют перемещаться?
Он скосил глаза в мою сторону.
– Ни одно зеркало не запрещает…
– Простите, – уточнил я, – вы же любите точные научные формулировки, типа сколько ангелов на острие одной игры! Я имею в виду, позволяют перемещаться через них… на большие расстояния? Р-р-раз – и в другом месте!
Он посмотрел уже внимательнее.
– Вы сами такие видели? Или только слухи?
– Видел, – ответил я скромно, – и пользовался.
Он вздрогнул, повернул ко мне голову. Глаза округлились, он всмотрелся внимательно, я мило улыбнулся в ответ.
– И не только такие, отец Форенберг. А есть еще…
– Говорите, – потребовал он шепотом. – Нет, пойдемте отсюда. Здесь уже ничем не помочь.
Его келья намного просторнее моей, однако роскоши нет, только стол, несколько простых кресел и книжные шкафы под самый потолок, но книг там уже почти нет.
Он молча указал на крайнее кресло, я сел, засмотрелся, как рядом на полке в изящной подставке поблескивают выпуклыми стеклянными формами песчаные часы. Сперва принял за клепсидру, привык видеть в таких постоянно переливающуюся воду, намного реже песок, но здесь из верхней перевернутой колбы струится нечто тончайшее, напоминающее прямой луч серого лазера, что не вода и не песок.