Ричард Длинные Руки – принц-регент
Шрифт:
Он сграбастал серьги, как мне показалось, достаточно поспешно, пока я не передумал, так что у меня осталось впечатление, что я продешевил, но по его лицу заметно, думает то же самое, а это значит, сделка состоялась на взаимовыгодных условиях, когда ни одна из сторон не получила явного преимущества.
Глава 15
Возвращаясь из преисподней рудокопов, кузнецов и оружейников, хотя до самих рудокопов еще не спускался, я обнаружил в большом зале монахов такую огромную толпу, какую вряд ли удавалось
Меня заметили сразу, у одних на лицах сразу появилось выражение неодобрения, у кого сдержанное, у кого ярко выраженное, кто-то смотрит вообще с негодованием, но некоторые — с одобрением и даже тайным восторгом.
Поляризую общество, мелькнула мысль. Хорошо это или плохо? Похоже, моя роль в нейтрализации темной тени не перевешивает отрицательный эффект от порхания в виде гигантского нетопыря, да еще с холодной жабьей кровью.
Ко мне протолкался юркий Смарагд, сказал, живо блестя глазами:
— Вы так вовремя, брат паладин!
— Я всегда вовремя, — сказал я скромно, — особенно к обеду. А что я чуть не пропустил?
— Изгнание, — прошептал он горячо. — Такого у нас не было почти сотню лет! Потому все и пришли.
— И здесь панэм эт цирцэнзэс, — сказал я. — Что ж, монахи тоже как бы люди в некотором смысле и аксепте. Или их согнали для воспитательного эффекта?
Ответить он не успел, донеслись медленные и печальные звуки колокола. Все затихли, я тоже прислушался, что-то не так, не сразу сообразил, что впервые слышу звучание сразу двух колоколов.
Знаменитый Петр Дамианский осуждал «бесполезное звучание колоколов», но все же мудро купил по одному на монастырь «из милосердия к человеческой слабости и к человеку, этому хрупкому существу, которое не может отказаться от ностальгических звуков, баюкавших его в детстве».
Но все же в большинстве монастырей запрещают использовать колокола весом больше пятидесяти фунтов, не разрешают звонить в два колокола одновременно, здесь немыслим шутовской перезвон, когда оголтелый дурак носится по колокольне и дергает за десятки веревочек, там подобное языческое кощунство называется колокольным перезвоном или даже музыкой.
Смарагд перекрестился.
— Сколько же в человеке, — сказал он грустно, — даже таком чистом, всяческих нечистот!
К нам протолкался могучий Гвальберт, держа в кильватере понуренного Жильберта.
Жильберт сказал грустно:
— Если даже в таком чистом, как брат Целлестрин…
Он зябко передернул плечами.
— Да, — сказал Смарагд сочувствующе, — в тебе точно побольше. Если бы выкарабкалось такое же темное из тебя… ого, я даже не представляю, что это было бы!
— Размером с облако, — сказал Гвальберт.
Жильберт вздрогнул, побледнел, быстро перекрестился и поплевал через левое плечо, повернувшись им к Смарагду. Тот ткнул его кулаком в бок.
— Да, — согласился я, — говна в каждом немало. А есть и такие, что как будто совсем из этого материала. Их так и называют говнистыми… Но для того и устав, чтобы не давать говнистости даже высовываться.
— Устав только
— Эти капли, — объяснил я, — центры кристаллизации всего лучшего на свете!.. А для простого народа существуют десять заповедей, на основании которых сами же люди и разработали законы. Если в заповеди сказано «не убий», то в законе подробно расписано, кому какое наказание за убийство умышленное, какое за неумышленное, какое за убийство с грабежом, а какое с изнасилованием… Так что даже нечистые люди в рамках заповедей, подкрепленных строгим законом, могут жить чисто, пусть и поневоле, и даже строить Царство Небесное!
Они смотрели на меня с надеждой.
— Брат паладин, — сказал Жильберт с запинкой, — это вы нас утешаете?
— Ничуть, — ответил я. — Все человечество — это огромная армия ремесленников! Вы только успевайте поставлять ему инженеров и зодчих.
Толпа заволновалась, послышались голоса: «сам аббат», «ведут двое», «какой же бледный», наконец из-под стрельчатой арки показалась группа священников, во главе аббат и приор, дальше деканы, келарь и прочие, а замыкают шествие трое в черных рясах, каких я еще не видел здесь, средний — Целлестрин, в самом деле бледнее бледного, еще больше исхудавший и жалобный.
Я быстро зыркнул на несчастного подвижника, на заполненный монахами зал, острое сочувствие пронзило сердце. Старшие братья поступают абсолютно верно, Целлестрину здесь не место. По множеству причин, среди которых гибель монахов не самая важная.
Он погибнет, мелькнула мысль. Эта бедная овца погибнет не от мирской неустроенности, а от того ужаса, что натворила. Он будет терзать себя раскаянием, чувство вины будет жечь его изнутри, пока не умрет от переполнившей его горечи и страдания.
Аббат оглядел всех запавшими глазами из-под мохнатых бровей, вскинул руку, широкий рукав соскользнул до плеча, обнажив руку почти такую же высохшую, как правая у Гарнеца.
— Сегодня у нас скорбный день, — проговорил он слабым голосом, но заполнившим собой весь зал. — Мы удаляем из своих рядов брата Целлестрина, что был излишне ревностен в аскетизме… чем навлек на монастырь и живущих в нем братьев беду. И да будет это для остальных примером и предостережением!
Кроссбрин кивнул здоровякам в черных рясах, что поддерживают Целлестрина, тот едва стоит на ногах, и те вывели его вперед.
Отец Мальбрах, как елемозинарий, вышел вперед с увесистой котомкой и умело надел ее Целлестрину на спину, деловито выворачивая ему вялые и безжизненные, как у куклы, руки.
— Готово, — сказал он.
Я слушал последние ритуальные слова изгнания, в груди нарастают злость и тоска, нельзя же вот так отправлять человека на верную смерть, заставил себя шагнуть вперед, в голове пронеслась ослепительная мысль: а оно мне надо, не мое же дело, не стоит портить отношения с руководством, но как будто и не я, а нечто из меня сказало громко, стараясь придать голосу максимум смирения и кротости: