Ричард Длинные Руки – вильдграф

Орловский Гай Юлий

Я пожал плечами.

– Господь иногда может послать нечто… предупреждающее, но дьявол настолько все исказит, перевернет и перепутает, что такие сны лучше вообще не рассматривать. Даже, если посланы самим Богом. Проснулся и – забыл.

– Существуют мудрецы, – напомнила она, – занимаются только снами!.. Ох, что ты делаешь…

Птичка испуганно отпорхнула на другую строну клетки, а принцесса потерла клюнутый палец.

– Дикая все еще, – сообщила она, как бы извиняясь за невоспитанную птичку, тоже, наверное, дочь степей. – Но привыкнет…

– Привыкнет, –

согласился я. – Ярл Элькреф уже клюет из вашей руки. Но сонники, составленные вашими мудрецами, воспринимают всерьез только тупые бабы из простонародья.

Она улыбнулась, глаза хитро прищурились.

– Вы отказываетесь узнавать о содержании снов… в которых были вы?

Я заколебался, кто из нас не хочет слушать о себе любимом, но вскинул голову и ответил, надменно выпятив подбородок:

– Разумеется. Я мужчина, а не эта самая…

– Кто?

– Баба.

– Женщина?

– Баба, – повторил я. – Баба от женщины, как плотник от столяра… Баб много, женщины – редкость. Многие из мужчин даже не знают, что женщины в самом деле существуют…

Она произнесла с иронией:

– Что, так и не встречали?

Я помолчал, чувствуя, как из самых глубин, накрытых плотной тяжелой крышкой, пытаются пробиться наверх горькие воспоминания.

– Встречал.

Она помолчала, наблюдая за мной, лицо медленно смягчилось, стало почти женским, а голос впервые прозвучал без командной нотки:

– Я коснулась вашей старой раны… простите.

Я чувствовал, как из меня рвется тяжелый вздох, пытался подавить его или как-то замаскировать, мы не любим, когда зрят наши слабости, но принцесса все равно ощутила, глаза странно мерцают, на лице проступило глубокое сочувствие, и она стала удивительно красивой без всякой валькиристости.

– Ничего, – ответил я сдавленным голосом.

– Все еще кровоточит? – спросила она тихо.

– Жизнь продолжается, – ответил я. – Жизнь продолжается, ваша светлость! Все проходит, как сказали однажды мудрому Соломону еще более мудрые. И он велел эти слова вырезать на своем кольце, как единственные в мире слова, что и радуют, и печалят одновременно.

Она сказала с сочувствием:

– Вы молоды, Рич. Надеюсь, еще встретите ту, что будет достойна вас. Например, при нашем дворе множество замечательных женщин…

Я поморщился, покачал головой.

– Здесь, как я вижу, только два типа женщин: одни не могут рассказать анекдот, другие не могут его понять.

Она посмотрела на меня несколько удивленно.

– В самом деле? И к какому типу вы относите меня?

Я в великом удивлении развел руками.

– Ваша светлость, вы при чем?.. Я говорю о женщинах!.. Вы же это самое… как бы поточнее… принцесса, во! Вы символ, олицетворение, вы вне всяких типов и правил. Это значит, что сами вольны выбирать, к какому из этих типов принадлежите.

Она чуть откинулась на спинку кресла, презрение во взгляде начинает выливаться наружу, предсказывая зарождающееся цунами.

– А не приходит в голову, что бывает и третий тип?

– Конечно, приходит, – ответил я с восторгом, –

мы, мужчины, романтики, всю жизнь в поисках чудес. А чтоб себя утешить в бесплодных поисках, придумали красивую отмазку, что счастье не в самом счастье, а в долгой и трудной к нему дороге. В отличие от женщин, мы действительно любим все красивое! И потому себе брешем чаще и больше, чем вам.

Она смотрела несколько напряженно, стараясь поспеть за поворотами моей изощренной мысли. Я подумал, что к чему-то умному меня нужно подгонять пиками в задницу, а вот так бездумно поиграть словами перед самочкой, пораспускать павлиний хвост и походить гоголем, выпячивая грудь и вздувая мускулы – за это и сам готов доплатить.

Лицо ее наконец стало кислым, словно трое суток постоявшее на солнце молоко.

– Мне кажется, вы все врете!

Я ответил с достоинством:

– Зачем мне врать? Чтобы стать героем, нужно меньше усилий, чем им казаться. – А про себя добавил, что ложь не считается ложью при ответе на вопрос, который спрашивающий не должен был задавать. Тем более, когда разговариваешь с женщиной. Уж им можно врать, что угодно и сколько угодно, это не считается враньем. Перед ними даже клятвы ни один суд не рассматривает как серьезные…

И вообще, есть ложь, на которой мы, как на светлых крыльях, поднимаемся к облакам и даже звездам, а есть истина, холодная, горькая и тяжелая, которая приковывает к обыденности свинцовыми цепями.

Она смотрела уже злая, как кобра, в глазах недоверие и вроде бы даже вполне понятная жажда стукнуть меня по голове.

– А чтобы вот так грубить, – спросила она, – вам нужно стараться или само получается?

Я ответил гордо:

– Я, знаете ли, герой без фразы.

Она вскинула брови, злость осталась во взгляде, но сразу насторожилась.

– А что это?

– Герой без фразы, – сказал я, – или, как его еще называли, небритый герой, был в моде в эпоху моих дедов, когда царило засилье красивых и лживых фраз и пушисто-слащавых лозунгов. Тогда и появились эти: слова их порою грубы, но лучшие в мире книги они в рюкзаках хранят… В смысле, на лицо ужасные, добрые внутри. Потом эти ужасно-добрые победили, к своему удивлению, их дети рождались уже небритыми, но внуки снова вкусили в городах гнилую прелесть красивых слов и фальшивых комплиментов. Я тоже, увы… Но, попадая в города, где этой фальши море, мы все-таки почти без натуги вспоминаем про свою гордую исконно-посконную самобытность и даем отпор ложной политкорректности!

Она хлопала глазами, стараясь понять сложное переплетение фраз, где я и сам не все понимаю, но в нашем мире важнее не смысл, а напор, убежденность, яростный блеск в глазах и эффектная жестикуляция, по обучению которой кое-где выходят даже книги.

По-моему, она тоже действует на меня совсем не смыслом, если я ловлю себя на том, что таращу глаза на ее высокую грудь, а голос до меня доходит только трелями, как слушаем птиц, не пытаясь услышать в них слова.

– Вы такая красивая, – сказал я твердо, – что вас даже обругать не получится.