Ричард Львиное Сердце

Хьюлетт Морис

Эрцгерцог Луитпольд был у себя в своем добром городе Граце, когда ему доставили известие о поимке короля, а затем — и самого пленника.

— Du lieber Gott (Боже милостивый)! — крикнул он. — Ach, mein G"unther!

Он наградил своего вассала поцелуем. Его глазки засверкали кровью, как Марс, когда он сверкает. Но всё-таки эрцгерцог был рыцарем: он взял протянутую руку короля и, помявшись немного, поцеловал её.

— Что, государь? — вырвались торжествующие звуки из его широкого горла. — Теперь мы с вами,

кажется, на более равной ноге?

— Согласен с вами, Луитпольд, — сказал король.

Затем, пока эрцгерцог муслил себе губы, Ричард прибавил:

— Но, надеюсь, вы не вздумаете простереть свое преимущество до того, чтобы держать речь ко мне.

Австрияк с трудом проглотил эту пилюлю.

— Государь! — сказал эрцгерцог. — Слишком много речей потребовалось бы для того, чтобы смыть все обиды, которые нанесены мне вашими руками: никакие речи на всех собраниях в мире не могли бы извинить убийство моего второго кузена, графа Сен-Поля, и первого кузена, маркиза Монферрата.

— Это правда, — возразил Ричард. — Но ни одна из этих речей не вернула бы их к жизни.

— О, государь, государь! Душой моей клянусь, я вас считаю виновным в смерти маркиза Монферрата.

— Я так и думал! — отозвался король. — И ваше обвинение ничего не прибавляет к моим мнениям, скорее наоборот.

— Значит, вы это допускаете, король Ричард? — спросил эрцгерцог.

Удивление придавало ему особенно глупый вид: его раскрывшийся рот, его ощетинившиеся волосы напоминали орла, запутавшегося в кустах.

— Я далек от того, чтоб это отрицать, — сказал Ричард. — Никогда не опровергаю я никаких обвинений, но и сам никогда никого не обвиняю, пока не приготовлюсь доказать это. Но теперь — другое дело.

— Я должен держать вас в строгой охране, государь, — проговорил эрцгерцог. — Я должен сообщить обо всём моему повелителю, римскому императору.

— Вы в своем праве, Луитпольд, — промолвил король Ричард.

День закончился тем, что короля английского заточили в высокую башню, футов шестьдесят над городской стеной.

Теперь посмотрим, что поделывал наш Мартен Во, который всё вынюхивал море. Вскоре он сделал лучше: он смотрел на него с вершины высокой горы. Оно сверкало вдали в тумане, и ничего ему больше не оставалось делать, как спуститься вниз по речному руслу, которое благополучно привело его в Триест. Оттуда ему удалось переправиться в Венецию, где кабачки были слишком хороши и слишком многочисленны для него. Он болтал про свои злоключения, про свои лопнувшие сапоги, про австрийское пиво, про своего увлекающегося господина, про свой собственный замечательный ум и способность ко всякой верной службе.

А Венеция прежде, как и теперь, была colluvies gentium — стоком народов. Долговязые одинокие арабы шагали по узким улицам или неподвижно дремали у стен набережной. Город был полон бродячих крестоносцев,

страшно помятых молодцов, христиан-отступников, мусульман-отступников, покладистых евреев, богомольцев, собирателей святынь во святых местах. Как чума, как зараза, распространилась история Мартена и, к несчастию, далеко не к выгоде Ричарда, невозмутимо пребывавшего в своей башне. Когда иссякли для него все источники благостыни в Венеции, Мартен Во отплыл в Анкону. Там тоже ему оказывали всяческое внимание: он повстречал своего земляка, нормандского рыцаря Жиля де Гердена.

Едва заслышал Жиль, что Ричард заточен в темницу, а Жанны нет подле него, он страшно вспыхнул. Не надо удивляться, что он ничего не знал про дела в Акре: он не был в Акре с французскими войсками, а ходил богомольцем в Иерусалим и оттуда, вместе с Люзиньяном, попал на остров Кипр. Вот он теперь ухватил Мартена за глотку и тряс его, пока глаза у несчастного не выкатились, словно агатовые шары.

— Ну, болван, говори сейчас: где мадам Жанна? Не то я покончу то, что начал! — сказал он грозно.

Но Мартен ничего больше не мог ему сказать: он был мертв. После такого дела, даже в Анконе, приходилось бежать; и Жиль был готов убраться оттуда. Страсть к Жанне, которая никогда не покидала его надолго, разыгралась с такой силой, что ему захотелось непременно разыскать, увидеть её, прикоснуться к ней или умереть. Единственной помехой был король: так надо его отыскать, куда бы ни забился он! Случилось, очевидно, одно из двух: или Ричарду она уж надоела, или он её лишился по каким-нибудь превратностям пути. Могло быть и третье предположение: её умертвили по приказанию королевы. Но он отклонил эту мысль: он был уверен, что Жанна жива.

«Великое дело — смерть, но и она не так велика, как наслаждение обладать Жанной во всей её красе», — рассуждал он.

Он вполне был в этом убежден — и вернулся к двум первым предположениям. Если Жанна надоела королю, тот не постесняется (таков уж он от природы) так прямо и сказать в глаза ему, Жилю. Если же он потерял её, то пусть сидит себе преспокойно в темнице, а Жиль со временем может её найти. Надо только удостовериться. И ещё вот что пришло ему в голову:

«Если он в заточении, в цепях, его убить довольно просто!»

И сердце его тешилось такой прелестной мыслью.

Никакого труда не стоило пройти по стопам Мартена: ясно — Венеция, Триест и вверх по горам до Бломау. Но тут след терялся, тщетно разыскивал его Жиль вдоль и поперек. Этот недогадливый господин по ложным слухам проехал даже в Вену. Но нам нет нужды пересказывать все его странствия. Шесть месяцев спустя после того, как он уехал из Анконы, в лохмотьях, без шляпы, голодный и холодный, он прибыл к крепким башням Граца. Проходя близ городского рва, услышал он чей-то чистый громкий голос: