Риэго

Ревзин Григорий Исаакович

Делегатов не допустили дальше дворцовой лестницы. Они потребовали от монарха немедленного восстановления аюнтамиенто — городского самоуправления, какое существовало до 1814 года. Король вынужден был согласиться на это.

Набранный тут же на площади алькальд города маркиз Мирафлорес поднялся на дворцовый балкон и стал предлагать кандидатов в аюнтамиенто. Народ принимал или отвергал каждую кандидатуру криками: «Хорошо, хорошо!» или: «Нет, это раболепный!»

Вновь избранное аюнтамиенто направилось в полном составе во дворец и приняло

присягу Фердинанда на верность конституции 1812 года.

В тот же день Фердинанд VII, ставший отныне царствовать «волею народа», назначил Временную совещательную хунту, которая должна была управлять страной впредь до образования конституционного правительства.

В новом обращении к испанцам король выразил свое столь же безграничное, сколь и лицемерное удовольствие по поводу происшедшего: «Пойдемте же все с открытой душою — и я первый — по конституционному пути!»

* * *

— Мой Эваристо, верный боевой товарищ… Понял ли ты? Нам не уйти из этих степей. За нашу шкуру обещана высокая награда. Всадники О’Доннеля рыщут по всем дорогам… Что до меня — я живым не дамся им в руки!

— Я с тобой до конца, Рафаэль!

— Висеть перед ними в петле, как Маркесито… Нет, им не удастся любоваться моей казнью! А тебя они, может быть, помилуют.

— Мы оба астурийцы, Рафаэль! И я сумею достойно закончить наше дело. Милости тирана не хочу!

Уже трое суток Риэго и Сан-Мигель пробираются на юг. Идут звездными весенними ночами глухими дорогами, прячутся, пока светит солнце. Изодранный в клочья мундир, пропитанный потом, жжет измученное тело. Нестерпимо горят воспаленные глаза.

Лежа за придорожными кустами, неподалеку от какой-то деревни, беглецы ждут прихода третьей ночи.

— Гляди, Эваристо, вот там на юге обозначилась Сьерра-де-Арасена. Этой ночью доберемся до гор… Да все это ни к чему! Не осталось ни крошки хлеба! Если зайти в деревню — первый же крестьянин выдаст нас. Черт побери! А ведь совсем близко до океана, до Уэльвы, Сан-Лукара…

— Что нам от этого?

— У нас тысяча реалов! Рыбак доставил бы нас на парусах в Гибралтар…

Сан-Мигель чуть улыбнулся:

— Хочется жить?

— Да, хочется!.. И я дал бы отрубить себе руку перед смертью, только бы узнать: держится еще на Леоне Кирога?

Ветер донес до них густой колокольный звон.

— Что это? Разве сегодня праздник?

— Нет… Шестнадцатое марта — как будто никакого праздника… Дьявол! Наверно, и здесь оглашают крестьянам приказ о награде за наши головы.

Риэго и Сан-Мигель залезли поглубже в кустарник.

Деревня зашумела, как потревоженный улей. На дорогу вышла длинная процессия. Впереди несли образа и хоругви, статуи святых. Шли парами молодые девушки под белыми покрывалами. Сзади плелось все население деревни.

Процессия подошла к часовне, стоящей на перекрестке дорог. Священник прочитал несколько слов по бумаге, затем взмахнул рукою, и крестьяне

прокричали что-то. А потом весь кортеж в том же порядке повернул обратно к деревне.

— Нет, это не то, — прервал молчание Сан-Мигель. — Празднуют день какого-то местного святого.

По дороге приближалось несколько крестьян. Друзья замерли за своим укрытием и стали напряженно вслушиваться.

Глухой бас раздраженно скрипел:

— Покоя от них нет, от столичных нехристей! Опять старое затеяли. Помнишь, когда дрались с французами…

— Отец Сальвадор говорит, что это для одной видимости… чтобы, значит, королю легче было переловить всю свору. Говорит, велено из Мадрида присягать пока что этой самой… Тьфу, нечистая сила! И не выговоришь… кон-стин-тусии!

— Ой, гляди, что это?! Исусе сладчайший… матерь божия!..

Из кустов на дорогу выскочило двое — взлохмаченные, оборванные бродяги. С громкими криками, размахивая руками, бросились они со всех ног в сторону деревни. Крестьяне долго смотрели им вслед, потом злобно выругались и пошли дальше.

* * *

Севилья неистовствовала. К посаде, где остановился Риэго, двигались манифестации и делегации, восторженные почитатели и просто любопытные.

— Да здравствует Риэго! Слава бессмертному герою! Слава бесстрашному рыцарю свободы!..

Рафаэль был потрясен и глубоко растроган бурными проявлениями народной симпатии. Он обращался с балкона к пришедшим с приветствиями севильцам, принимал из рук красавиц букеты алых роз, целовал детей, распевавших перед ним хвалебные гимны, наспех сочиненные местными поэтами, которые сравнивали его с Александром Македонским, со Сципионом и даже с самим богом войны Марсом.

Вожди севильских либералов настояли на устройстве триумфального шествия из собора в аюнтамиенто и оттуда к дому капитан-генерала, почетным гостем которого стал Риэго. Рафаэль сидел в открытом экипаже с Эваристо Сан-Мигелем, приветственно махал рукой севильцам, теснившимся по пути следования кортежа. Поминутно останавливая возницу, он взбирался на козлы, говорил, говорил… и с нетерпением ждал конца церемонии.

Уже на другой день Рафаэль почувствовал усталость от расточаемых ему похвал. Он стал торопиться с отъездом на остров Леон, в армию.

* * *

После того как в Андалузии стало известно о восстаниях в Галисии, Арагоне и Каталонии, генерал Фрейре, блокировавший патриотов на острове Леон, как будто примирился с революцией. Фрейре прибыл в Кадис. Выйдя на балкон дворца, он посылал ликующему народу воздушные поцелуи, смахивал с глаз слезы умиления:

— Веселитесь, друзья мои! Только не нарушайте порядка.

Целую ночь напролет гадитанцы веселились и плясали. А с утра воздвигли трибуны на центральной площади Сан-Антонио, где должна была происходить церемония установки Камня Конституции.