Риф

Былинский Валерий Игоревич

покажу». Воздух стал вязким и горячим, я быстро вспотел, устал, но чувствуя новый приятный азарт, боролся с ней как с мальчишкой, стремясь во что бы то ни стало победить. И хотя паника, бушевавшая во мне, сильно походила на состояние, охватившее меня тогда, в туалете, когда хулиган чуть не уда-рил меня – ярость сопротивления, которую будило во мне ее напряженное крепкое тело, настолько захватила меня, что я, так и не справившись с обеими руками Лины, цепко схватил одну ее руку в обе мои, крутанул ими в воздухе и очутился на влажной спине сестры. Кофточка задралась, я вжимал ее завернутую за спину кисть в полоску ткани ее бюстгальтера, упираясь костяшками пальцев в пластмассовую застежку. Я тяжело дышал, с каждым вздохом

все быстрее понимая, что настал тот миг, за которым кончается моя физическая мальчишеская сила – дальше начинается то, что мне неподвластно. И тут сестра – неожиданно спокойным глухим голосом – я только потом догадался, что ей было больно и она сжимала зубы – быстро заговорила:

– Ну, все… поигрались, быстро слезай, отпусти…

Но я медлил.

– А ты полезешь на скалу? – слабо, безнадежно спросил я и тут же вздрогнул от властности ее тона:

– Ну-ка, быстро отпусти, я сказала!

Дрожа всем телом, я выпустил ее руку, и все в том же неотпускающем жарком тумане повернул голову, чтобы посмотреть на ее ноги – но туман тут же взорвался стремительным броском ее выгнувшегося тела. Сестра повернулась подо мной одним движением, очутилась ко мне лицом и, быстро закинув мне на плечи ноги, отжала мой подбородок назад и опрокинула меня навзничь. Я не успел и подумать о сопротивлении – так быстро оказались прямо перед глазами напряженные мышцы ее скрещенных икр. Лина не дала мне передохнуть, еще одно движение, и она сбросила меня на песок, я пытался встать, но поздно: мою загнутую вниз голову уже сдавливали ее руки. Я тут же понял, что из этого борцовского захвата мне не вырваться. И все же я сделал несколько попыток – объятия Лины тут же стали мощней. Мне было плохо, ломило затылок, запах пота сестры кружил голову, но больнее всего жег стыд – и в этом пожаре в секунду сгорела сотня школьных туалетов вместе с тысячью самых страшных хулиганов.

– Ну что, все? – услышал я где-то вдалеке победоносный голос Лины. – Все или нет?

– Все, – отозвался я и тут же тихо заплакал.

– Ну что, обманщик, будем кричать кукареку?

– Будем, – буркнул я, и ее руки разжались.

Поднявшись с песка, мы стали отряхиваться. Лина весело попросила: «Помоги мне!» и я, опустив голову, шлепал ладонью по ее плечам, с яростью ощущая всю кристальную ясность высказывания: «Хоть сквозь землю провались!» Лина, смеясь, приподняла обеими руками мою голову и заглянула в глаза:

– Кавалер, чего голову повесил? Не обижайся на меня… И не переживай. Рано тебе еще с девками бороться. Вот подрастешь, тогда… – и она быстро, прямо под одеждой, поменяла нижнее белье на купальник, взбежала на гранитный выступ и прыгнула ласточкой в воду, подняв тучу брызг.

– Эй, Ромеев-младший, давай, окунись, чего же ты? – кричала она из воды. – Сможешь нырнуть головой вниз с этого места? Давай, ныряй, а кукарекать сегодня, так уж и быть, не будем.

Очутившись в холодной воде, я почувствовал себя лучше – мы принялись плавать наперегонки и я яростно обогнал ее.

Стыд, начало которого положила неудачная борьба с Линой на песке, жег меня несколько дней не хуже жаркого июньского солнца, и поэтому я не сразу заметил, что Вадим вышел из своего уединения с тем, чтобы присоединиться к сестре. Они часто и подолгу беседовали в его комнате, на веранде или в беседке в саду. Иногда, проходя мимо них, я слышал таинственные слова брата: бремя белых, патриции, триумвират, джонка, Александрия, Афины, белокурая бестия, снарк, южные моря, дом волка, белое безмолвие, и многое другое, что сразу пенило мое воображение. Брат говорил вдохновенно, сладко и решительно, а Лина отвечала восторженно и короткими фразами – и мне становилось не по себе от мысли, что у брата есть собеседник, который его понимает. Урии и гипы казались мне теперь далекой сказкой, я мечтал теперь уже о чем-то новом, незарисованном, но заранее прекрасном.

Какое-то одно мое чувство вырвалось вперед, из настоящего в будущее, я рос нелепыми разными толчками, устремляясь в то время, которое я, еще не видя, полюбил.

К концу своего пребывания Лина почти совсем забыла обо мне. Вадим где-то раздобыл велосипеды, и я смотрел, как они проезжают мимо меня: сначала брат – высокий, худощавый, с застывшей на лице серьезной улыбкой, и следом она – в коротком ярко-белом платье, уже загоревшая, с вспыхивающими на солнце волосами. Однажды я крикнул им: «Эй, Вадик, вы на карьер, купаться? Может и я с вами?» И хотя я смотрел на брата, но конечно же, обращался к Лине, и она, раскусив это, остановила велосипед и ответила: «Да нет, мы за город, да и куда же тебя посадить?» Я хмуро смотрел на сестру, на всю ее напряженную фигуру, на то, как плавно она спустила почти оголенную ногу с седла и видел, как подрагивают под кожей ее бедра плавные длинные мышцы – те самые, что недавно как тиски сжимали меня, сжимали до тех пор, пока я с позором не признал поражение.

«А… ну пока…» – растерянно сказал я и пошел к дому.

Моя шея болела еще неделю после отъезда Лины. Часто за обедом, когда я, забывшись, резко поворачивал голову, боль толстой спицей входила в затылок, и я сразу вспоминал все: песок, борьбу, запах ее подмышек, жаркое море стыда. «Что с тобой? – спрашивала мать, заметив на моем лице гримасу боли. «Да ничего!» – грубил я и был доволен ответом – в тот момент что-то мужское, заброшенное из будущего, шевелилось во мне.

В последний день перед отъездом Лине постелили не на веранде, а в большой комнате на диване – похолодало. Но она не ночевала там, это я знаю точно, я видел, что она сразу ушла в комнату к Вадиму, и они тихо проговорили всю ночь. Утром Лина, моргая красными воспаленными глазами, поцеловалась со всеми, попрощалась, и отец на машине увез ее на вокзал. Вадим, необычайно оживленный в тот день, вдруг засел за учебники и объявил о намерении поступить на горный факультет Донецкого политехнического института. Родители были довольны, и я, заразившись их теплом, решил поговорить с братом. Он стоял в своей комнате у окна, спиной ко мне.

Я спросил:

– Что, Вадик, скоро уезжаешь?

Вадим ответил не сразу. Мне показалось, что он меня не слышит.

– Понимаешь, Влерик, я еще не решил точно, что буду делать. У меня такие планы, нет, не планы, а запросы, что надо подумать, прежде чем решить. А на это нужно время, а его терять не хочется. Каждый день, Влерик, прожитый зря, приводит человека к нулю. Кто сказал, знаешь?

– Нет, – ответил я.

Брат сухо усмехнулся и ответил:

– Я.

Я молчал, вспомнив, что видел раньше эту цитату в его комнате.

– Конечно, – сказал Вадим, смотря в окно, – я не останусь здесь ни за что.

– Почему? – тихо, но жадно спросил я.

– Почему? – Вадим повернулся ко мне. – Да ты посмотри в окно, братик… Тебе, например, нравятся твои одноклассники, а?

– Мне? – я растерялся. – Не знаю, не все…

– Прекрасный вид, – с отвращением сказал Вадим, глядя в окно. – Прекрасные люди с черными лицами, золотыми зубами и с белыми глазами попугаев. Я еще могу понять, Влерик, что можно здесь родиться. Но чтобы еще и умереть здесь? Нет. Слава богу, нет.

– А в Донецке… – сказал я.

– Да что в Донецке! – громко прервал меня брат. – Я же сказал, что пока буду думать. А время терять нельзя. Конечно, я не собираюсь как отец быть инженером, и всю жизнь как крот буравить этот дурацкий антрацит. Но сейчас мало времени, Влерик. Надо пытаться. К тому же высшее образование нужно хотя бы для того, чтобы забыть, что у тебя его нет.

– А если ты не поступишь? – спросил я.

– Что ты? – брат резко рассмеялся. – Да ты что, Влерик? Я не то что уверен, я даже забыл об этом. Вот только бы в армию со второго курса не забрали, это хуже…