Риф
Шрифт:
– братьев, один из которых был старше другого на шесть лет. Может быть, он интересовался «Материком» как взрослый «Илиадой»?
Я играл в эту придуманную войну и вдохновенно записывал в очередную главу своего «Материка» летопись боя, которая чаще всего заканчивался так: «Гипы вынуждены были отступить». Главы завершались тем же, когда Вадиму было не до меня, – в моем вдохновении, в самой его глубине дремало существо, закованное в бездумный, почтительный страх младенца, которого сейчас должны отнести во двор, в собачью будку. Может быть, окажись брат слабее меня, не взрослее, не талантливее, не удивительнее, или если бы он вдруг исчез на год-два, может я бы воспрял духом и одним прыжком покрыл бы расстояние, разделяющее нас. Так мне казалось – но уже не кажется теперь, после того, как он действительно исчез.
Я составил
В школе я чувствовал, что брат где-то рядом, хотя на переменах мы почти не встречались. Вероятно, это было следствием неудобства, которое испытал бы Вадим, увидев меня, но встреч почти не было, и мне кажется, что обстоятельства каким-то странным образом охраняли нас. Конечно, меня часто оскорбляли, унижали и даже били одноклассники, – я был хоть и высок ростом, но худой, слабый. Вспыльчивый и обидчивый нрав, на самом деле тайно присущий мне, я осмеливался проявлять только в кругу семьи, перед родителями и иногда перед братом, чтобы сразу убежать под защиту матери. Одноклассники – дети рядовых шахтеров – презрительно и насмешливо относились ко мне, я считался у них чем-то вроде очкарика-белоручки, попавшего в среду простых, смелых и сильных людей. Но я не носил очки, знаниями тоже не отличался – кроме рисования и литературы у меня по многим предметам были тройки. Но это меня не спасало. Простой человек сразу чувствует того, кто хоть немного его сложнее, и умение рисовать мне сильно вредило. Может быть, успевай я по математике – было бы лучше. Но рисование – это настораживало их. Редко кто был добр ко мне и относился покровительственно, прося иногда срисовать какую-нибудь картинку. Большинство презрительно называло меня «художник», на их языке это означало «получеловек», а девочки, уже в старших классах, не обращали на меня внимания, считая, что я из-за рисования еще слишком мал. Я старался быть незаметней – и тогда меня меньше трогали. Но я не страдал. Я привык к своей жизни и больше думал о сражениях на Материке. И еще Вадим – ведь он был где-то рядом, его близкое присутствие странным образом согревало меня. Он успокаивал меня тем, что поддерживал – по-настоящему и искренне – так тщательно выдуманный мной мир: Урию и Гипию.
Позже, повзрослев, я пришел к убеждению, что существует только одно отличие здорового человека от сумасшедшего. Главное – наличие рядом с выдуманным тобой миром другого человека, который понимает его, восхищается, составляет и разбирает этот мир так же, как и ты. Если этого человека нет, а есть только воображаемый тобой мир – ты сошел с ума и ничего с этим не поделать. Кто покажет мне сумасшедшего, которого точно так же понимает другой сумасшедший? Вспоминая свое детство, я понимаю, как необыкновенно просто ребенку сойти с ума. Вот он перестал играть в войну и придумал что-то другое – а его никто не понимает.
Может, мой брат не любил меня, но что-то он делал со мной, и я, не понимая, чувствовал – что. В школе был лишь один случай, когда невидимое покровительство старшего брата сыграло свою роль.
Я был еще младшеклассником и поэтому, как принято в школах, имел право только на первый этаж, где располагались кабинеты первых и третьих классов. Но однажды я очутился на самом верхнем этаже, на четвертом. Я уже много слышал о хулиганах, которые на школьном дворе отбирают у ребят деньги или просто избивают их. В крупные передряги я еще ни разу не попадал – вероятно благодаря интуитивной незаметности в тех случаях, когда того требовали обстоятельства. Подняться на верхний этаж меня подбил Файгенблат, мой одноклассник, черноволосый крупного сложения еврей, – его отец шил
Я помню – как только ступил на первую ступеньку верхнего этажа, – что мне сразу расхотелось идти. Но аромат опасности – иногда он может вскружить голову. Мы поднялись на второй, затем на третий этаж. Гуляя, мы негромко разговаривали о недавно прочитанной книге, взаимная любовь к чтению увлекла и сблизила нас еще год назад. Прогулявшись по третьему этажу, мы отправились на четвертый, как раз была большая обеденная перемена. До начала урока оставалось еще пятнадцать минут, – самое время спуститься в столовую и без очереди купить булочку и стакан кофе. И тут Файгенблату захотелось в туалет. Не оглядываясь, он бросил мне: «Зайдем?» и я, повинуясь задумчивому инстинкту несвободы, отправился вслед за ним.
В туалете Файгенблат, даже не взглянув в сторону писсуара, направился с важным видом к умывальнику. Войдя следом, я сразу все понял: у окна на подоконнике сидели и курили три здоровенных старшеклассника. Все трое неподвижно насмешливо принялись нас разглядывать, особенно меня, ведь я, совсем потерявшись, беспомощно стоял посередине туалета и лихорадочно соображал, что же делать. Я стоял за спиной приятеля и смотрел на его напряженную спину, белый затылок и огромные, ярко-красные уши. Локти Файгенблата шевелились как в замедленном кадре сна, – и я вдруг, погрузившись в какой-то отчаянный, неправдоподобно приятный страх, стал думать о своем: об уриях, рассыпанных цепью на плоской равнине вблизи передовых позиций гипов.
Вдруг Файгенблат с грохотом закрутил кран, и это послужило взрывом, приведшим в действие мину замедленного действия, дымящую у окна.
– Эй, малые, – басом сказал кто-то из них, – что, своей очкарни нет, что сюда приперлись?
– Там… ремонт… – голосом, едва слышном в окружающем меня жарком тумане, проговорил Файгенблат.
Один из них хохотнул, а следующий голос сказал:
– Так какого тогда руки моешь?
Файгенблат покорно, с опущенной головой, с огромными пылающими ушами прошел мимо меня к кабинке и застыл над унитазом. Прошло несколько мгновений. Ни одна капля не упала в том месте, где стоял Файгенблат. В тишине раздались шаги – четкие шаги ботинок большого размера. Затем огромное черное тело старшеклассника заслонило мне свет. Парень с сигаретой в зубах, держа руки в карманах, остановился прямо за спиной Файгенблата, сплюнул, примерившись, вверх – бычок перелетел через застывшую фигуру и, ударившись о противоположную стену, зашипел в унитазе. Парень отшагнул назад, махнул правой ногой и ударил Файгенблата каблуком в зад. Файгенблат ткнулся головой вперед – я услышал, как он стукнулся лбом о трубу, поднимающуюся от бачка. На синих брюках Файгенблата отпечатался светло-серый след ботинка.
Потом я увидел парня уже лицом ко мне – его рука, занесенная для удара, вновь заслонила мне свет – и повернулся зачем-то к солнцу, бившему сквозь окно, туда, где сидели на подоконнике двое. Но удара все не было. Вжав голову в плечи, я ждал, и перед моими глазами бессмысленно прыгали разноцветные искры разрывов: гипы падали, умирали или бежали с поля боя. Но удара не было.
– Эй! – выплыли из тумана слова, – эй, не трогай его…
Я понял, что за меня вступается кто-то из тех, на подоконнике.
– Не трогай… – продолжал слушать я, – это маленький Ромеев…
– А-а… Ромеев, – уважительно, но с легкой досадой протянул едва не ударивший меня старшеклассник, – ну ладно, пусть валит… Все равно, нечего тут лазить.
Я шел по коридору за постепенно поднимающим голову Файгенблатом и наблюдал за превращением цвета его ушей в естественный. Вскоре он обернулся, и я увидел румяное, важное лицо повидавшего кое-что храбреца. Он посетовал, что поблизости не оказалось его приятеля из десятого класса.