Шрифт:
– Ну и чем это мы там таким заняты? – раздалось за спиной.
Он замер и осторожно отставил пластиковую баночку для таблеток.
– Смотрю… срок годности.
Он не слышал этот голос уже 7 месяцев и 2 недели и 4 дня.
– Не понял. Ты же ненавидишь таблетки. Тебя аспирином без боя не накормишь даже если на лбу уже яичницу можно жарить. Потому что организм, видите ли, должен справляться сам. Откуда вдруг такое рвение?
Он
Это. Была. Она.
Расфокусированным тонким силуэтом вписанная в незавершенное полотно полузашторенного окна. В том самом платье, в котором он увидел ее впервые – когда они налетели друг на друга на вершине Тессинского моста («мы втрескались друг в друга буквально», всегда повторяла она, рассказывая кому-нибудь историю их знакомства и смеялась, что «это было так романтично, что не оставалось другого выхода кроме как быть вместе»).
Он тогда дико опаздывал в редакцию по поводу своего первого стихотворного сборника, а она на свидание – и отнюдь не с ним. И если бы она не перепутала мосты, а он не прокопался с поиском куда-то засунутой рукописи, их параллельные вселенные никогда бы не пересеклись – и от этого сослагательного парадокса каждый раз холодело в груди, когда он об этом начинал размышлять.
Она сидела на его смятой постели в позе Будды, положив круглое лицо на сжатые кулачки, воткнув острые локти в длинные голые ноги. На мгновенье его сердце остановилось.
– Все… меняется, – то ли прошептал, то ли подумал он. Дрогнув, сердце запустилось вновь.
– Но только не ты, – сладко зевнула она. – Ты ведь у нас константа, величина постоянная.
Она слегка откинулась назад, опершись руками за спиной и он ощутил как сердце сбивается с такта от этого упругого движения под ямочкой между ключицами.
– Ну, придумал уже свою рифму?
– Какую рифму? – рассеянно пробормотал он, незаметно за спиной пододвигая баночку к краю стола.
– Ну, к твоему несчастному слову, которому не повезло с рифмами.
– Вновь любовь волнует кровь только вижу я морковь… – всплыло из глубин памяти – господи, казалось, это было в другой жизни и не с ним. Самое романтичное слово с самыми неромантичными рифмами.
– Не прекословь – по-моему, вполне себе ничего.
Нет, едва уловимо прошелестело где-то на границе сознания, не могло быть это тем
– Всему бывает предел, – на этот раз уже точно вслух произнёс он.
Она картинно закатила глаза в смысле «ой, всё» и изящно спустила стройные ноги на пол.
Теперь он разглядел, что на ней было не платье, а одна из его рубашек, которую она надевала у него дома, как бы небрежно едва застегнутая на пару нижних пуговиц. Он не прикасался к ней с того самого майского утра. К ним обеим.
– Ну и как? – строго спросила она.
– Что ну и как?
– Таблетки, кэп. Срок годности как? Ещё съедобные?
– … ммм… просрочены, – он спихнул баночку с обрыва стола в бездну корзины для бумаг – в могилу для неудачных черновиков. – Глубоко.
– Не сомневаюсь, – хмыкнула она и отвернулась к окну, позволяя приглушённому свету пастельными полутенями обрисовать изящный профиль с упрямо вздернутым носиком. Он рисовал этот профиль на полях своих рукописей тысячи раз и ещё ни разу не удовлетворился результатом.
– Снег? – раздался ее удивленный возглас, – разве только вчера не был первый дождь? Однако так недолго и всю жизнь проспать.
– Последний день сегодня.
– Последний день чего?
– Всего.
Она повернула к нему лицо с карикатурно поднятой бровью мультипликационного персонажа.
– Нельзя ли хоть раз ради разнообразия обойтись без этой высокопарной зауми? Это что: типа толстый намёк на Новый год? – она обвела глазами полутемную комнату. – И где же ёлка, под которой я буду искать свой подарок?
Он подошёл к окну и отдернул штору:
– Вот эта подойдёт?
Взмахнув рукавами-крыльями, она вспорхнула с кровати и звонко прошлёпала босыми ступнями к окну.
Посреди безлюдного двора распласталась ледяная лужа катка со скупо убранной елью в центре, за верхушку которой зацепился желтый кружок холодного декабрьского солнца. Вокруг новогоднего тотема неутомимой мошкой кружила крохотная фигурка на коньках.
Конец ознакомительного фрагмента.