Рифтеры (Сборник)
Шрифт:
– Да и с больными легче будет общаться. Пациенты станут больше доверять.
– Я не так уж много могу сделать для твоих пациентов.
– Да дело не...
– А если от меня все-таки есть польза, – продолжила Кларк подчеркнуто бесстрастным голосом, – тогда они смогут принять мою помощь, не указывая, что мне носить.
– Хорошо, – протянула Така. – Прости.
Они посидели молча еще какое-то время. Наконец, Уэллетт завела Мири и включила музыку – адреналиновая разноголосица саксофона и электронных ударных как-то не особо укладывалась
– Мы тут не останемся? – спросила Кларк.
– Я от мурашек не могу заснуть. И для Мири тут место неподходящее. Я просто хотела тебе показать виды.
Они поехали дальше по дороге. Вскоре «гусиная кожа» прошла.
Уэллетт вела машину. Музыка сменилась речевой интерлюдией под музыкальный аккомпанемент – какая-то история о зайце, который потерял свои очки, чтобы это ни значило [103] .
– А это что такое? – спросила Кларк.
– Музыка двадцатого века. Могу выключить, если тебе...
103
Имеется в виду песня «The story of the hare who lost his spectacles» с альбома «А Passion Play» (1973) группы «Джетро Талл» (прим. ред.).
– Да нет. Все нормально.
Однако Уэллетт все равно выключила. Дальше Мири поехала в тишине.
– Мы можем остановиться когда угодно, – произнесла Кларк через несколько минут.
– Еще немного. Места вокруг городов опасные.
– Я думала, мы уже выехали из-под действия поля.
– Дело не в раке. А в людях. – Уэллетт включила автопилот и откинулась на спинку сиденья. – Тут многие шатаются около анклавов и начинают очень сильно завидовать.
– А что, Мири с ними не справится?
– Порежет на тысячи мелких кусочков, спалит или удушит. Мне просто не хочется конфронтаций.
Кларк покачала головой:
– Поверить не могу, что нас не впустили бы в Огасту.
– Я же говорила. Анклавы сами по себе.
– Тогда тебя зачем посылать? Если все такие эгоисты до мозга костей, то какой смысл помогать пустошам?
Уэллетт негромко хмыкнула:
– Где ты была последние пять лет? – Потом махнула рукой: – А, глупый вопрос. Мы тут не из-за альтруизма, Лори. Куча лазаретов, лизунцы...
– Лизунцы?
– Пищевые станции. Все это комплекс мер, чтобы держать дикарей подальше от баррикад. Мы им кинем пару подачек, может, у них и пропадет желание притащить Бетагемот к нам домой.
Вполне разумно, с неохотой признала Кларк. И все же...
– Нет. Они не станут посылать самых лучших и самых умных просто сдерживать толпу.
– Вот именно.
– Да, но ты...
– А что я? Я что, по-твоему, самая лучшая и самая умная? – Уэллетт хлопнула себя по лбу. – Что, во имя всего живого, навело тебя на эту мысль?
– Я видела, как ты работаешь.
– Ты видела, как я получаю команды от
– Така, я не об этом. Я видела, как работают врачи. Ты – совсем другое дело. Твое... –В голову сразу пришло выражение, о котором Така уже говорила: «общение с пациентами». – Тебе не все равно, – закончила она фразу.
– Ох, – Така уставилась куда-то вперед. – Не путай сострадание с компетентностью. Это опасно.
Кларк внимательно посмотрела на нее:
– Опасно. Какое-то странное слово для такой темы.
– В моей профессии компетентность людей не убивает, – ответила Уэллетт. – А вот сострадание может.
– Ты кого-то убила?
– Трудно сказать. Вот в чем сущность некомпетентности. В отличие от умышленного вреда ее не так легко определить.
– И сколько? – спросила Кларк.
Уэллетт перевела взгляд на нее:
– Ты счет ведешь?
– Нет. Прости, – Лени отвернулась.
«Но если бы вела, – подумала она, – то легко заткнула бы тебя за пояс». Она понимала, что такое сравнение несправедливо. Когда чья-то смерть слишком много для тебя значит, она может оказаться куда большим бременем, чем тысяча трупов. Если тебе не все равно.
Если у тебя есть сострадание.
Наконец, они съехали на отдаленную поляну дальше по склону. Уэллетт разложила койку и легла спать, что-то неразборчиво бормоча. Кларк неподвижно сидела в кресле, сквозь ветровое стекло наблюдая за серой ясностью ночи: за серой травой на лугу, за темно-серыми рядами хилых елей, за покрытыми струпьями, потертыми камнями. За небом, затянутым облаками, словно покрытым бумажной салфеткой.
Сзади послышался слабый храп.
Пошарив за сиденьем, Лени вытащила свой рюкзак. Сосуд для линз лежал на самом дне – жертва хронического пренебрежения. Она долго держала его в руке, прежде чем открыть.
Каждая линза полностью закрывала роговицу и даже больше. Они сидели плотно и, когда Кларк начала их снимать, словно потянули за собой глазные яблоки, а потом оторвались с легким хлопком.
Впечатление было такое, словно она не просто сняла линзы, а вытащила себе глаза – как будто ослепла. Или вновь оказалась на дне океана, там, где не было никакого света.
Не сказать что это было так уж неприятно.
Поначалу все погрузилось во тьму; пока фотоколлаген пахал за двоих, радужка обленилась, но через некоторое время вспомнила, что надо бы расшириться. Пустоту впереди осветил темно-серый мазок: это слабый ночной свет проникал сквозь ветровое стекло.
Лени на ощупь выбралась из лазарета и прислонилась к его боку. Закрыла дверь так мягко, как могла. Ночной воздух охладил руки и лицо.
Краем глаза она заметила какое-то размытое пятно, которое исчезало, стоило на нем сосредоточиться. Скоро Кларк уже смогла отличить небо от вершин деревьев. Мутная клубящаяся серость над зубчатой тенью, казавшаяся чуть ярче на востоке.