Рифы далеких звезд
Шрифт:
«Это желание убивать неосознанно живет в ребенке с первых его шагов по земле, — размышлял Христофор Михалушев. — Вероятно, в ранние годы жизни оно вызывается стремлением к самозащите, но прежде всего — любопытством, жаждой познать окружающий мир. Едва научившись ходить, малыш наступает на пчелу (не ведая, что она может ужалить) и, наступив, берет ее в руки, чтобы прикоснуться к тайне прозрачных крылышек, которые звенят над ним и исчезают в небе. Уже подросши и поумнев, ребенок убивает залетевшую в комнату, жужжащую на окне пчелу — убивает, чтобы защитить себя от пчелиного жала. А в более поздние годы, когда человеческая душа походит на затвердевшую гипсовую отливку, которая едва ли может принять иную форму, не разбившись, человек убивает пчелу, чтобы отомстить и доказать, что он сильнее ее и хитрей. Намазывая ножом мед на ломтик хлеба,
Всю свою жизнь Христофор Михалушев боролся с этим инстинктом. Пытался изгнать его из душ других людей и из своей собственной, но инстинкт, точно хищный зверек, пятился под его возмущенным взглядом и шипел, словно загнанная в угол кошка. Учитель думал, что изгнал зверька из своей души, сколько ни вглядывался, не обнаруживал его следов даже в самых потайных ее уголках. Но когда он, спокойной рукой заведя будильник, ложился в постель, то чувствовал, как на подушке кто-то шевелится — легонько перемещает брюшко и когтями, точно простыню, комкает его сон. Учитель, затаив дыхание, прислушивался. Зверек понимал, что человек не спит, и на время затаивался…
А следующей ночью все повторялось сначала.
И сейчас, глядя на змею, Христофор Михалушев ощутил его когти. Зверек у него в душе вскинул передние лапы, ощетинился, готовый прыгнуть, но взгляд старика пронзил его и, как уже не раз случалось, он попятился, удалился, все уменьшаясь в размерах, затерялся среди воспоминаний и снов, а потом наконец исчез.
Учитель мог бы размозжить змее голову камнем, как делал это раньше, и понаблюдать за тем, как невидимая пружина агонии выгибает ее скользкое туловище, но не подымалась рука на эту божью тварь, неожиданно вынырнувшую из гробового молчания уничтоженного села — царственную, будто она здесь всему властелин. Учитель смотрел на рубиновые искры, рассыпаемые туловищем змеи, и изумрудное сверкание ее гладкого брюха, и ему казалось, что внезапно появившаяся на школьном дворе гостья рождена не здешними холмами и полянами, а кистью богомаза, что перед ним сошедший с иконы змей, который долгие века держал в пасти яблоко и ждал среди райских кущ блистающую наготой Еву.
Богомаз создал ее в минуты вдохновенья, смешав краски земли и неба. Он придал ее движениям то изящество и легкость, с какими гнутся, переливаясь, в поле хлеба. Змея спала, а учителю виделось, как она ползет в траве, как обвивает стволы деревьев, как, почуяв угрозу, проворно шмыгает в кустарник… Теперь же она лежала, блаженно раскинувшись, излучая покой и мудрость, за которые люди испокон веков любят ее и почитают хранительницей очага…
Взгляд человека касался змеи, и она вздрагивала во сне, словно отгоняя мух или пытаясь стряхнуть заползшего на спину муравья. Эти прикосновения разбудили ее. Она подняла голову, в глазах блеснули изумрудные искорки, но в них не было угрозы — то отражалась листва деревьев. Змея обвела взглядом ступени над собой, человека, стоявшего всего в двух шагах от нее, но не испугалась, не бросилась искать убежища в траве. Соскользнула по ступеням, отполированным ногами детворы, когда-то учившейся здесь в классных комнатах, медленно пересекла двор, отыскала в каменной ограде щель, вонзилась в нее, как крестьянки вдевают в ушко иглы яркую шерстяную нитку, и исчезла в бурьяне на церковном дворе.
«Возвращается на икону, с которой сползла, — подумал учитель с улыбкой. — Обовьется вокруг ствола и снова потянется к яблоку».
Он не раз видел эту икону, смотрел, как оживают краски под огоньками свечей, как листья деревьев, густо написанных кистью богомаза, трепещут, словно под порывами библейского ветра. У старого учителя всегда замирал дух перед змеей — и в детстве и во все последующие годы жизни она все так же пристально смотрела на него, будто хотела поделиться
Отчего бродил он среди развалин села? Что приводило его сюда — воспоминания о прожитых годах или что-то иное побуждало его раскачивать шагами траву в покинутых усадьбах? Искал ли он что-то, упавшее на камни в тот час, когда он шел за нагруженной машиной, глядя, как покачивается в кузове выцветшая мебель из его снесенного дома, или же просто приходил сюда любоваться цветами, которые пробились сквозь груды раскиданных кирпичей и цвели так весело и пышно, будто ровно ничего не стряслось?
Старого учителя и вправду влекли сюда воспоминания и цветы, и еще кое-что удерживало его в родных местах: болезнь сына.
Когда односельчане принялись строить новые дома на окраине города, возле которого возводилась плотина будущего водохранилища, Христофор Михалушев тоже решил нанять мастеров: он уже приобрел обширный участок возле главной улицы нового квартала. Каменщики поставят в восточном углу одноэтажный домик в несколько комнат, а остальную площадь учитель и его сын Маккавей (других родных уже не осталось на свете) засадят виноградной лозой и цветами. Однако потом его взяло сомнение: не слишком ли он стар, чтобы заниматься таким хлопотным делом, как строительство. Придется бегать, добывать цемент, кирпич, столярку, объясняться с мастерами, чей недельный заработок намного превышал его месячную пенсию. Будь Маккавей здоров, он взял бы все хлопоты на себя, но Маккавей был болен, и хотя ему шел уже тридцать третий год, у мальчика, как называл его отец, не было ни сил, ни сноровки для такого трудного, надсадного дела. Сын учителя — давно уже взрослый мужчина — в душе оставался ребенком, со всей присущей детям наивностью и доверчивостью, с неожиданными, не подвластными рассудку порывами и поступками.
Двое братьев, переселенцев из дальнего горного села, подыскивали себе в городе участок, но найти подходящий непросто, да если и найдется, то стоит дорого, и, прослышав, что старик пока не решил, затевать ли ему строительство, они явились к нему. На участке не было ничего, кроме травы, да еще в одном углу цвел высокий куст бузины. Братья метр за метром все осмотрели, тяжело переступая большими ногами, обутыми в резиновые сандалии, потом обернулись на юг, и перед ними в низине поплыли красные городские крыши, выросла труба старой маслобойни, засверкали рельсы железной дороги, а вдали обозначились контуры горной гряды.
— Мы из Чупренова, слыхал когда про такое село? — обратился к учителю один из братьев, одетый в синюю рубаху с якорем на кармашке.
— Слыхал, — отвечал учитель. — Я в войну ездил в Митровцы дубить собачьи шкуры для обуви. Побывал тогда и в вашем селе.
— Братья мы, близнецы, — гость кивком показал на брата, тоже в синей рубахе, от которого пахло сорванным цветком бузины. — Меня зовут Марин, его — Мирон. Раньше мы до того были схожи, что родная мать с трудом различала. Потом попривыкла: Мирон в детстве часто делал в штаны, они у него всегда были в желтых подтеках, а я вечно ходил с ободранными коленками. Только по этому нас и узнавала, — улыбнулся он.
Христофор Михалушев внимательно оглядел его, задержал взгляд и на брате, который ходил по двору, вертя перед носом осыпающийся зонтичек — цветок бузины. Сходство и впрямь поражало.
В годы войны учитель знавал многих жителей Чупренова, и у него создалось впечатление, что люди там приземистые и зобастые. Ему встречались дети с непомерно большими головами, он даже удивлялся, как держатся такие головы на худых, восково-желтых шейках, а вот эти уроженцы далекого горного села, что стояли сейчас перед ним, были рослые и сухощавые — ни дать ни взять потомки древнего англосаксонского рода. Короткие, бобриком, волосы пепельного цвета, словно припорошенные пыльцой цветущей груши. Лица с мягко очерченными скулами, тоже припорошенные этой пыльцой, длинные, с массивной нижней челюстью. Сквозь ресницы виднеются зеленоватые глаза, излучающие при улыбке веселый блеск… Близнецы были выше Христофора пяди на две… Оба широкие в плечах, узкие в поясе, живот, несмотря на возраст (на вид им было за сорок), подтянут — ни единой жировой складки. Под рукавами рубахи перекатывались шары мускулатуры. Ноги у обоих длинные, жилистые, с крепкими коленями, оттопыривавшими штанины холщовых брюк. Оба носили огромные резиновые сандалии — такие размеры в местных магазинах найти не просто.