Рим, папы и призраки
Шрифт:
Угорь, оказавшийся в опасной близости, наклонился к уху Солово с гнусным шепотом:
— Отдай своей волей наммм, и ты получишь всякую книгу и задницу, какую только пожелаешь.
Имея таким образом основания для новых раздумий, адмирал приблизился к двери, вновь отворившейся в неизведанное: на этот раз перед ним оказалась огражденная стенами лужайка, украшенная в соответствии с модой века изрядным количеством цветов и плодовых деревьев, посреди которых восседал не кто иной, как равви Мегиллах.
— Привет, равви, — с непринужденностью бывалого солдата поздоровался Солово, — а что находится
— Ничего, — ответил другой почтенный старец, выбираясь из своего укрытия в кустах. — Я уже смотрел — бесконечная пустота простирается во все стороны. Мы парим.
— Я знаю вас, — проговорил Солово, решительно взмахивая немедленно оказавшимся в руке стилетом. — Я слыхал, что вы умираете.
Старик улыбнулся.
— Так и есть. Точнее, сейчас я на смертном одре, однако мне предоставлена последняя великая возможность побывать здесь.
— Просто отлично, поскольку ваша жизнь не была отмечена настоящим успехом. Видите ли, я хорошо знаком с вашей карьерой, мастер Макиавелли. Мы даже встречались однажды, совместно представляясь королю Франции среди прочих дипломатов.
— Я не помню вас.
— Это нисколько не удивляет меня, синьор, учитывая бесславный конец вашей миссии и все мои труды, ушедшие на то, чтобы что-то поправить. Ну-ка, что там говорилось в запросе Флорентийской Синьории? «Он продвинул границы бестолковой болтливости к доселе неведомым пределам». Или нечто в подобном духе?
— Несчастья постоянно преследовали меня, — отрезал Макиавелли. — Я человек дела и действий. И именно по этой причине был призван сюда.
— Но что вы должны делать? — поинтересовался равви Мегиллах.
— Не представляю, — признался Макиавелли.
— И я тоже, — заметил Мегиллах.
— А мне чересчур безразлично, чтобы объяснить, — проговорил адмирал. Не пройтись ли нам и насладиться цветами?
Шум, подобный демоническому вздоху, наполнил Вселенную или мысленную конструкцию, в которой они находились, и на компаньонов Солово нашло внезапное просветление.
— Я возьму менору, — спокойно предложил Мегиллах, — и устрою так, чтобы ее бережно хранили. Она будет дожидаться, пока ход вещей не потребует ее. Теперь я знаю, зачем оказался здесь, знаю причину, ради которой был сотворен. Для этой благородной цели я предлагаю и свою жизнь, и участь моих потомков. Отдайте ее мне, адмирал, и Ему, которого я представляю.
— Я же, — сказал Макиавелли, глядя на Мегиллаха с презрением, — послан, чтобы свершилось другое. Мне открыли многое о вас, адмирал, и все, что мне стало известно, свидетельствует: вы примете иное, более отважное решение. Повидав все, Что предоставила вам судьба, неужели вы и вправду желаете, чтобы ход событий закончился в пользу Бога? Неужели вы действительно хотите сохранить статус-кво? На мой взгляд, едва ли.
Мегиллах и Макиавелли вглядывались в бесстрастное лицо Солово. Он же разглядывал синюю беспредельность, взвешивая альтернативы.
— Я ознакомился, адмирал, со всей вашей жизнью, — продолжал. Макиавелли в явном порыве энтузиазма, — мне ведомы все ваши битвы, осады, предательства и убийства.
— Адмирал — стоик, — пояснил равви Мегиллах, — и посему не подвластен подобному воздействию.
— Когда человек просто покоряется неудаче, он называет себя философом, — расхохотался Макиавелли. — Я сейчас говорю о прежнем, дикарском порядке: о том, что удовлетворяет всей сути мужчины, а не только его тонкой шкуре, именуемой цивилизацией. Отдайте менору нам, адмирал Солово, и настанут такие времена… такая ясность.
Солово облизал губы.
— Другая же сторона, — заторопился Макиавелли, ощутив запах победы, предлагает всю нудную и грязную мешанину, именуемую нормальной жизнью. Но где страсти? Где драма, которая ускоряет пульс бодрствующего? Однако…
Макиавелли умолк, потому что равви Мегиллах пинком повалил его и потянулся к горлу. Нелепый, как кит с мушкетом, равви извлек клинок и увлажнил лужайку кровью Макиавелли.
— Господь укрепил мою руку, — произнес Мегиллах, выпрямляясь таким манером, что недопустимо для семидесятилетнего старца эпохи Возрождения, и целясь ножом в адамово яблоко адмирала. В холодных глазах его читались страсти сразу всех смертных врагов Солово. Вид этот впечатлял. — Давай сюда проклятую штуковину, и немедленно!
Адмирал улыбнулся.
— В жизни, вот до этого самого момента, я находил один недостаток: то, что хорошим людям всегда не хватает убежденности. Менора ваша.
— Мы более не встретимся, — сказал Мегиллах, — во всяком случае, в этом мире.
— Конечно, — ответил адмирал Солово нейтральным тоном, оглядывая деловую суету портовой Остии.
— Прошу прощения за нож, — продолжал равви. — Должно быть, я вас весьма озадачил своим поступком.
— Это было необходимо. Не думайте об этом, равви. Все мои дружеские привязанности рано или поздно заканчивались поножовщиной. Но обратимся к более практическим соображениям… вы уверены, что не нуждаетесь в охране? Через несколько часов я могу отправить галеру.
— Благодарю вас, адмирал, не надо. Мы уже достаточно укрепились, и вам лучше не знать, где мы поплывем.
Солово оценил справедливость подобного утверждения и умерил любопытство. Через неделю после внезапного возвращения из садика Диббука вопрос был полностью улажен, и говорить было не о чем. Страдания папы прекратились, и потому было решено, что меры одобрены. Апокалиптический предмет уплыл из рук адмирала; оставалось только забыть обо всем и заняться усердным искоренением слабости, обнаруженной льстивым языком Макиавелли. Адмирал надеялся, что ему предоставят на это время, прежде чем придет его пора расстаться с жизнью. Ну а жизнь каприйского властелина сулила утешительные зрелища и ощущения.