Рим. Цена величия
Шрифт:
Клавдий грустил, мечтая вернуться в Капую, в тишь и спокойствие маленького города. Хотя и там с приходом к власти нового императора произошел ряд изменений. Капуя, прежде славившаяся одной из лучших гладиаторских школ, теперь бурлила жизнью. Школы возобновили работу, вследствие чего участились беспорядки. Кальпурнии пришлось остаться в их старом доме: строгая Антония никогда бы не потерпела под своим кровом проститутку. И хотя номинально Клавдий считался главой семьи, но по-прежнему, презирая хилого, хромого сына, всем заправляла суровая старуха. Она так и не смогла примириться со смертью горячо любимого
С холодной усмешкой выслушала она известие Клавдия, что Калигула единым декретом осыпал ее невиданными почестями, какие даже не были оказаны Ливии за всю ее жизнь, и назначил верховной жрицей Августа. Ни слова не промолвила и ушла к себе. Жизнь окончилась для нее с последним слабым проклятьем собственной дочери, что долго умирала в муках в соседней кубикуле.
В детстве и юности Клавдий страдал от нелюбви матери, презрения бабки, но потом стерпелся и привык, отдавшись любимому делу – истории. Все его мечты занять достойную его происхождению должность в римском обществе обернулись крахом, сам Август скупо изрек в ответ на его просьбы, что не лучше ли было бы изучить поподробнее быт разрушенного Карфагена. Зато его женили и разводили сначала в интересах Ливии, затем – Сеяна, помнивших о его знаменитых родственниках. Ни с одной из двух жен он не был счастлив. Плавтия Ургуланилла – до сих пор содрогается он, вспомнив ее нелюдимость, фигуру, достойную слонихи, и откровенную любовь к женщинам. Элия Петина – глупая и тщеславная племянница Сеяна, звуки ее визгливого голоса сводили с ума.
И двое детей – умерший еще в детстве Друз, угрюмый некрасивый мальчик, и хорошенькая Клавдия Антония, воспитанная в презрении к отцу собственной бабкой.
Клавдий стряхнул наваждение грусти, всякий раз охватывающее его в этом доме, едва спускались сумерки. Что же поделывает его маленькая Кальпурния? Она так боится темноты. Их дом, наверное, ярко освещен, благоухают любимые ею ранние полевые цветы, а она, скорее всего, вышивает или ужинает. В одиночестве ли? Но он мог поручиться за ее честность, несмотря на прошлое девушки. Во что бы то ни стало надо уговорить Клавдиллу позволить ему вернуться в Капую. К чему молодому принцепсу его советы? Он забыл уже все, чему когда-то учился, готовясь к должности. Истерлись из памяти знания законов, обычаев.
Тихонько приподнялся линялый занавес, и заглянула девчонка-рабыня, которую он привез с собой из Капуи.
– Уже светает, господин, – сказала она.
– Не может быть, – удивился Клавдий. – Видимо, грустные раздумья украли еще часть отведенного мне богами времени. Пойду спать. Вели согреть мне постель.
– К тебе странный посетитель. Он не пожелал назвать свое имя, лишь передал, что пришел старый друг. Он не римлянин – у него курчавая черная бородка и длинный горбатый нос, – сделала рабыня свое заключение.
– Зови. – Клавдий догадался, что за ночной посетитель пожаловал. «Лишь бы он не был навеселе», – подумалось ему.
Но Ирод был трезв, хотя тут же с порога потребовал вина.
– Сколько мы не виделись? – спросил Клавдий, разглядывая друга. – Ты все так же хорош собой. Тюрьма не успела
– Это лишь благодаря моему жизнелюбию, к тому же обо мне хорошо заботились благодаря префекту претория. Хоть он и лично препровождал меня в мрачный каземат, подчиняясь приказу Тиберия, но, тем не менее, проявил себя истинным другом.
Некоторое время они просто болтали ни о чем. Ирод красочно расписывал, какие знакомства он успел завести в тюрьме, как едва не соблазнил дочку начальника, и Клавдий весело улыбался его россказням. Но, тем не менее, беспокойство его росло. Клавдий чувствовал, что Ирод неспроста явился к нему в неурочное время. Да и большие выпуклые глаза гостя, черные, как маслины, даже во время веселых шуток взволнованно блестели, и казалось, с губ вот-вот сорвется какой-то тревожный вопрос. Клавдию надоело играть радушного хозяина, глаза слипались, и рот помимо воли раздирала зевота.
– Однако, дорогой друг, – наконец произнес он, растягивая каждый слог, чтобы не заикаться, – вижу, ты хочешь от меня большего, нежели скоротать время в беседе. Расскажи без утайки, что привело тебя в мой дом. Разного рода догадки уже источили мой уставший ум.
– Меня привело к тебе любопытство, мой старый друг. Даже утра не смог я дождаться.
– Говори же, наконец, Агриппа. Оставь свою иудейскую витиеватость, я всегда не терпел длинных предисловий. – И Клавдий откровенно зевнул.
– Меня волнует Юния Клавдилла, – ответил Ирод.
– И ты влюбился в это божественное создание? Бедная Киприда! Но любить Юнию – все равно что расточать пыл мраморной статуе. Они с Калигулой надышаться не могут друг на друга. Признаться, я никогда не встречал подобной любви.
Агриппа, вспомнив страстные объятия в лупанаре Варус, гадко ухмыльнулся. Клавдий это заметил. Ему вдруг вспомнилось, что Ирод живет у Макрона. А не мог ли Невий Серторий поделиться с ним тем, что состоит с Юнией в тайной связи? Все может быть, стоит знать вездесущность хитрого иудея, ищущего, где бы раздобыть денег.
– Нет, я не влюблен, хотя ее дивная красота этого заслуживает. Сегодня кое-кто, не стану называть имя, обмолвился, что имела место интрига против моего бывшего воспитанника и затеяла ее жена Гая Цезаря. Ходили разные слухи о происхождении Гемелла, о его приверженности культу темной богини. Любопытство побудило меня приехать, чтобы ты рассказал мне о ходе хитроумных планов Юнии. Как удалось доказать, что Гемелл – сын Сеяна?
– Письма Ливиллы, моей сестры, – небрежно бросил Клавдий.
Но ум его лихорадочно работал. О чем конкретно известно Ироду? Об интриге знали лишь они двое. Это потом уже Тиберий отдал письма Калигуле, а тот показал их Макрону. Неужели Макрон был настолько глуп, чтобы о чем-то рассказать Агриппе?
– Какие письма? – жадно спросил Ирод.
– Н… н… наверное, Ти-тиберий поднял на с… с… свет переписку Ли-ливиллы с с… с… Сеяном. Б… б… Больше мне нечего п… прибавить.
Разговорчивый Агриппа вдруг растерянно замолчал. Конечно же, он неверно начал разговор и спугнул обычно столь осторожного Клавдия. И тот сразу замкнулся в себе, отгородившись стеной мучительного заикания. Агриппа с детства помнил эту его уловку. И ему ничего не оставалось делать, как извиниться за неуместное вторжение и уйти.