Римлянка
Шрифт:
Каждый раз Джачинти платил мне одну и ту же сумму, и я, ничего не говоря маме, складывала деньги в ящик комода, в коробочку, где она хранила свои сбережения. Себе я оставляла только мелочь. Думаю, она заметила ежедневное пополнение нашего «капитала», но мы никогда и словом не обмолвились об этом. Со временем я поняла, что о деньгах, даже заработанных честным трудом, люди говорить не любят не только с посторонними, но и со своими близкими. Вероятно, с деньгами связано что-то позорное или постыдное, что исключает их из числа обычных предметов и относит к вещам, о которых не принято говорить, а принято скрывать
Как-то вечером Джачинти выразил желание остаться у меня ночевать, но я под предлогом, что боюсь соседей, которые могут увидеть его утром, когда он будет выходить от меня, выпроводила его. По правде говоря, с того первого вечера мы ни на минуту не сблизились, и не по моей вине. Каким он был в первый вечер, таким остался до самого отъезда. Должна признаться, что он мало что из себя представлял и как человек, и как любовник, только раз он сумел вызвать во мне нежность — я говорю о первом дне нашего знакомства, когда он спал, — но чувство это было слишком расплывчатым и, скорей всего, относилось не к нему. Мысль остаться с ним наедине всю ночь внушала мне просто ужас, я боялась умереть от скуки, ибо была уверена, что он не даст мне спать до полуночи и все время будет говорить о себе, изливать свою душу. Однако он не заметил ни моей досады, ни моей неприязни и уехал, убежденный, что за эти несколько дней он мне стал мил.
Наступил день нашего свидания с Джино. Столько событий произошло за эти десять дней, что мне казалось, будто целое столетие минуло с тех пор, как я встречалась с ним по утрам, честно зарабатывала деньги, надеялась обзавестись своим домом и считала себя невестой, которая вот-вот пойдет к венцу. В назначенное время он ждал меня на месте наших свиданий, и, садясь в машину, я заметила, что он очень бледен и взволнован. Любовнику, будь он даже человеком самым бессовестным, неприятно, когда его уличают в измене, а Джино, вероятно, в течение этих десяти дней, пока мы не виделись, чего только не передумал. Но я была совершенно спокойна, и, по правде говоря, мне не пришлось притворяться, потому что теперь я чувствовала себя абсолютно уверенно; пережив первое горькое разочарование, я относилась к Джино скорее снисходительно и скептически. Помимо всего прочего, Джино все еще нравился мне, и я это поняла, как только увидела его, а это уже кое-что значило.
Немного погодя, когда машина тронулась в сторону виллы, он спросил меня:
— Как видно, твой духовник изменил свое решение?
Он произнес эти слова чуть насмешливым и в то же время неуверенным тоном. Я ответила просто:
— Нет… Я сама изменила решение.
— А работу вы с матерью закончили?
— Пока да.
— Странно.
Он, видимо, не знал, что сказать, но было ясно: он старался задеть меня и проверить, правильны ли его подозрения.
— Что же здесь странного?
— Я сказал просто так.
— Ты, очевидно, думаешь, я обманула тебя, сославшись на работу?
— Ничего я не думаю.
Я решила отомстить ему по-своему, поиграть с ним немного, как кошка с мышью, но отнюдь не жестоко, как мне советовала
— Уж не ревнуешь ли ты?
— Я?.. Боже упаси!
— Нет, ты ревнуешь… и если бы ты был со мной откровенен, то признался бы в этом.
Он попался на эту удочку и сказал:
— Всякий на моем месте стал бы ревновать.
— Почему?
— Ну, кто этому поверит? Такая важная работа, что ты не смогла даже на пять минут вырваться, чтоб повидаться со мной… ну и дела!
— Все-таки это правда… я много работала, — спокойно ответила я.
Так оно и было на самом деле. Иначе как работой, да к тому же очень тяжелой, и нельзя было назвать вечера с Джачинти.
— Я заработала деньги, чтобы заплатить все взносы за мебель и купить приданое; по крайней мере теперь мы сможем пожениться, не влезая в долги, — прибавила я, жестоко издеваясь сама над собою.
Он ничего не ответил, очевидно, старался убедить себя в правдивости моих слов и прогнать подозрения. Тогда я, как бывало прежде, обняла его за шею, хотя он продолжал вести машину, и, крепко поцеловав за ухом, прошептала:
— Почему ты ревнуешь? Ты ведь знаешь, что у меня, кроме тебя, никого на свете нет.
Мы подъехали к вилле. Джино оставил машину в саду, запер ворота и направился со мною к черному ходу. Наступили сумерки, и в соседних домах уже зажглись огни, свет, лившийся из окон, казался красным в голубой дымке зимнего вечера. В коридоре полуподвала было почти совсем темно, душно, там стоял застарелый запах сырости. Я остановилась и сказала:
— Сегодня я не хочу идти в твою комнату.
— Почему?
— Я хочу спать с тобой в комнате твоей хозяйки.
— Ты с ума сошла! — воскликнул он с возмущением.
Мы часто бывали в верхних комнатах виллы, но любовью занимались только внизу, в его комнате.
— Я так хочу, — заявила я, — а ты против?
— Еще бы!.. Можно нечаянно что-нибудь сломать… мало ли что случится… а если потом заметят, что я буду делать?
— Подумаешь, эка важность, — беспечно сказала я, — выгонят с работы, только и всего.
— И ты так просто об этом говоришь!
— А как мне прикажешь говорить? Если бы ты меня по-настоящему любил, то не стал бы раздумывать.
— Я тебя люблю, но это невозможно, нечего даже говорить об этом, я не хочу иметь неприятности.
— Но мы будем осторожны… они ничего не заметят.
— Нет… нет…
Я была совершенно спокойна и, продолжая играть задуманную роль, воскликнула:
— Я, твоя невеста, прошу тебя сделать мне одолжение, а ты мне отказываешь в этом, должно быть, боишься, что я лягу на то место, где спит твоя госпожа, положу свою голову на ее подушку, да уж не воображаешь ли ты, что она лучше меня?
— Нет, но…
— Да она мизинца моего не стоит, — продолжала я, — ну не хочешь, так и не надо… можешь любоваться простынями и подушками своей хозяйки… а я ухожу.
Как я уже говорила, в нем жило непомерное почтение к господам, он преклонялся перед ними, глупо гордился их богатством, будто оно отчасти принадлежало ему, это я и высказала ему со всей горячностью и решительно направилась к дверям. Впервые увидев такую непреклонность с моей стороны, он совсем растерялся и кинулся вслед за мной.