Римлянка
Шрифт:
Мне недолго пришлось скрывать от Джино мое новое положение. Все обнаружилось даже слишком скоро, спустя десять дней после нашего последнего свидания на вилле. Однажды утром мама вошла ко мне, разбудила и сказала заговорщическим и взволнованным голосом:
— Знаешь, кто пришел и хочет с тобой поговорить? Джино.
— Впусти его, — спокойно ответила я.
Мама была несколько разочарована этим сдержанным ответом, открыла окно и вышла. Немного погодя появился Джино, и я тотчас же заметила, что он взволнован и раздражен. Он даже не поздоровался
— Послушай-ка, в тот раз ты случайно не взяла по ошибке одну вещь с туалета хозяйки? — спросил Джино.
«Началось», — подумала я, но не почувствовала ни страха, ни раскаяния. Наоборот, меня поразил жалкий и трусливый вид Джино.
— А что? — спросила я.
— Пропала очень дорогая вещь… пудреница… золотая с рубином… синьора перевернула все вверх дном… так как вилла, можно сказать, была оставлена на меня, я понимаю, что они подозревают меня, хотя и не говорят об этом вслух… К счастью, все обнаружилось только вчера, уже спустя неделю после их приезда, так что, вероятно, украла одна из горничных… иначе бы меня уже давно выгнали, заявили бы в полицию, арестовали, да мало ли что могли сделать.
Испугавшись, что по моей вине пострадает какой-нибудь невинный человек, я спросила:
— А что сделали с горничными?
— Ничего, — нервно ответил он, — просто пришел полицейский комиссар и допросил нас, второй день все мы ни живы ни мертвы.
Я с минуту колебалась, потом сказала:
— Пудреницу взяла я.
Он широко раскрыл глаза, и лицо его перекосилось.
— Ты взяла… и ты так спокойно говоришь об этом?
— А как прикажешь об этом говорить?
— Но ведь это же воровство.
— Ну и что?
Он посмотрел на меня и вдруг рассвирепел: возможно, он испугался последствий моего поступка, а быть может, смутно догадывался о том, что я возлагаю на него б'oльшую часть ответственности за эту кражу.
— Скажи… что с тобой стряслось?.. Ах, вот почему тебе понадобилось войти в комнату сеньоры… теперь я все понимаю… но, дорогая моя, я тут ни при чем… если ты хочешь воровать, воруй где угодно, меня это не касается, только не в том доме, где я служу… Воровка!.. Хорош бы я был, если бы женился на тебе… Женился бы на воровке.
Я дала ему выговориться вволю и внимательно смотрела на него. Теперь я удивлялась, как могла так долго заблуждаться, считая его идеальным человеком. Какой уж там идеальный… Наконец, когда мне показалось, что он исчерпал весь запас своих упреков, я сказала:
— Почему ты сердишься, Джино?.. Ведь никто тебя не обвиняет в воровстве… поговорят еще несколько дней, а потом забудут… ведь у твоей хозяйки таких пудрениц сколько угодно…
— Но почему ты украла? — настаивал Джино.
Я понимала, что он догадывается о том, что побудило меня украсть пудреницу, но хочет услышать мое объяснение. Я ответила:
— Да просто так.
— «Просто так» — это не ответ.
— Тогда, если ты так уж хочешь знать, — спокойно сказала я, — украла я
— Что это значит?.. — начал он.
— Теперь вечерами я выхожу на улицу, ищу клиента, привожу его сюда, а он платит мне деньги… а коли я делаю это, то я могу и украсть, разве нет?
Он понял и ответил так, как и следовало от него ожидать:
— И этим ты тоже занимаешься… ну что ж, прекрасно. Здорово бы я влип, если б на тебе женился.
— Раньше я этим не занималась, — возразила я, — но с тех пор, как узнала, что ты женат и имеешь ребенка, я стала такой.
Видно, он ждал этих слов с самого начала разговора и с готовностью возразил:
— Нет, дорогая моя, нечего сваливать вину на меня… кто не захочет, тот не станет шлюхой или воровкой.
— Значит, я была такой, только сама и не подозревала об этом, — ответила я, — а ты мне помог решиться на такое дело.
По моему спокойному виду он понял, что спорить бесполезно. Тогда он переменил тактику.
— Ладно… кто ты и чем занимаешься, это меня не касается… но пудреницу ты обязана мне вернуть… иначе рано или поздно я потеряю работу… Ты должна отдать мне пудреницу, а я сделаю вид, что нашел ее, мало ли где, хотя бы в саду.
Я ответила:
— Что же ты сразу не сказал? Если она тебе нужна, чтобы не потерять место, тогда возьми ее… она там, в верхнем ящике шкафа.
Он облегченно вздохнул и торопливо подошел к шкафу, выдвинул ящик, взял пудреницу и положил ее в карман. Потом посмотрел на меня, но уже совсем по-другому, как-то смущенно, видимо желая примирения. Но у меня не хватило духа встретить его взгляд. Я спросила:
— Твоя машина внизу?
— Да.
— Уже поздно, и тебе не следует оставаться у нас… поговорим обо всем в другой раз, когда встретимся.
— Ты на меня сердишься?
— Нет, не сержусь.
— Нет, сердишься.
— Говорю тебе, нет.
Он вздохнул, склонился над кроватью, и я позволила ему поцеловать себя.
— Ты позвонишь мне? — спросил он уже с порога.
— Конечно.
Вот каким образом Джино узнал о моей новой жизни. Но в тот день, когда мы снова увиделись, мы уже не говорили ни о пудренице, ни о моем занятии, как будто это были самые обыкновенные и неинтересные вещи, все значение которых заключалось только в их новизне. Одним словом, Джино вел себя почти так же, как мама, но только он ни на минуту не выказал изумления, а ведь я помню, какой ужас охватил маму в тот первый вечер, когда я привела с собою Джачинти, и, несмотря на ее теперешний довольный вид и дородность, я до сих пор угадывала в ней какую-то тревогу. В характере Джино была заложена хитрость, свойственная многим ограниченным, недалеким людям. Думаю, что, узнав о коренных изменениях, происшедших в моей жизни по его вине, он сказал сам себе, пожав плечами: «Отлично, таким образом, я убью сразу двух зайцев… она перестанет меня упрекать, и я останусь ее любовником».