Римская история в лицах
Шрифт:
Чтобы облегчить себе повседневное общение с владыкой богов, Калигула приказал перекинуть мост с Палатинского холма на Капитолийский.
Прижизненное обожествление, сожительство с родными сестрами, намерение перенести столицу в Александрию, о чем упоминает Светоний, и отношение ко всем своим подданным как к рабам — все говорит о подражании владычеству египетских фараонов и царей. О них он, вероятно, был наслышан от своей бабки Антонии, у которой прожил два года перед переселением к Тиберию на Капри. Старуха, надо полагать, охотно вспоминала о раболепном поклонении, окружавшем ее отца и Клеопатру.
Читая длинный список извращений и бесчеловечных злодеяний
«По ночам, — свидетельствует историк, — он не спал больше, чем три часа подряд, да и то неспокойно: странные видения тревожили его; однажды ему приснилось, что с ним разговаривает какой-то морской призрак. Поэтому, не в силах лежать без сна, он большую часть ночи проводил, то сидя на ложе, то блуждая по бесконечным переходам, вновь и вновь призывая желанный рассвет.
Есть основания думать, что из-за помрачения ума в нем и уживались самые противоположные пороки — непомерная самоуверенность и в то же время отчаянный страх. В самом деле: он, столь презиравший самих богов, при малейшем громе и молнии закрывал глаза и закутывал голову, а если гроза была посильней — вскакивал с постели и забирался под кровать». (Там же, 50)
Такое же впечатление оставляет и скульптурный портрет Калигулы, хранящийся в Копенгагене. Древний скульптор — быть может, непроизвольно, но очень убедительно — передал состояние умопомрачения, разлитое по всему лицу, особенно хорошо заметное в безумно расширенных глазах и тесно сжатых тонких губах болезненно искривленного рта. Есть и свидетельство очевидца. Великому римскому мыслителю Сенеке во времена правления Калигулы было уже за сорок. Вот как он описывает (естественно, позже) наружность молодого императора:
«Сам он своим видом вызывал смех — так безобразна была его бледность, знак безумия, так дико смотрели его глаза из-под морщинистого лба, так уродлива была его голова, облезлая, торчащая редкими волосами». (Сенека. О твердости мудреца, 18)
Впрочем, смех, я полагаю, хотя бы внутренний, мог себе позволить только философ. А остальным было явно не до смеха.
В качестве еще одного свидетельства психической ненормальности императора можно указать на его ярко выраженную склонность к фиглярству и шутовству (у Нерона эта склонность проявится еще сильнее). Вот что пишет Светоний:
«Одежда, обувь и остальной его обычный наряд был недостоин не только римлянина и не только гражданина, но и просто мужчины и даже человека. Часто он выходил к народу в цветных, шитых жемчугом накидках, с рукавами и запястьями, иногда — в шелках и женских покрывалах, обутый то в сандалии или котурны, то в солдатские сапоги, а то и женские туфли. Много раз он появлялся с позолоченной бородой, держа в руке молнию, или трезубец, или жезл — знаки богов, или даже в облачении Венеры». (Светоний. Гай Калигула, 52)
И далее:
«...пением и пляской он так наслаждался, что даже на всенародных зрелищах не мог удержаться, чтобы не подпевать трагическому актеру и не вторить у всех на глазах движениям плясуна, одобряя их и поправляя». (Там же, 54)
Теперь о знаменитом коне:
«В цирке он был так привязан к партии «зеленых» (команды возниц состязались под разными цветами), что много раз и обедал в конюшнях, и ночевал... Своего коня Быстроногого он так оберегал от всякого беспокойства, что всякий раз накануне скачек посылал солдат наводить тишину по соседству. Он не только сделал ему конюшню из мрамора и ясли из слоновой кости, не
Пиры Калигулы обставлялись с неслыханной до того времени роскошью и расточительством. За один год своего правления он ухитрился промотать огромную сумму в семьсот миллионов денариев, накопленных Тиберием.
Таков далеко не полный портрет третьего римского императора. Вот теперь уместно повторить самый интересный, поставленный в начале главы вопрос: как случилось, что столь отвратительный, психически ненормальный субъект оказался во главе великого государства, и почему римляне в течение почти четырех лет терпели его правление? Чтобы ответить, обратимся к краткой истории его воцарения. Оно отмечено небывалым ликованием едва ли не всего римского народа. Вот как описывает этот знаменательный момент наш историк:
«Так он достиг власти во исполнение лучших надежд римского народа или, лучше сказать, всего рода человеческого. Он был самым желанным правителем и для большинства провинций и войск, где многие помнили его еще младенцем, и всей римской толпы, которая любила Германика и жалела его почти погубленный род. Поэтому, когда он выступил из Мизена (где умер Тиберий. — Л.О.), то, несмотря на то, что он был в трауре и сопровождал тело Тиберия, народ по пути встречал его густыми ликующими толпами, с алтарями, с жертвами, с зажженными факелами, напутствуя его добрыми пожеланиями, называя и «светиком», и «голубчиком», и «куколкой», и «дитятком». А когда он вступил в Рим, ему тотчас была поручена высшая и полная власть по единогласному приговору сената и ворвавшейся в курию толпы, вопреки завещанию Тиберия, который назначил его сонаследником своего несовершеннолетнего внука». (Там же; 13, 14)
Перечитав внимательно этот фрагмент, мы сможем найти неявный ответ на наш вопрос. Начнем с утверждения о том, что «многие помнили его еще младенцем». Действительно, когда в 13-м году Германик отправился к войску, с ним поехала и Агриппина с годовалым Гаем. Как я уже упоминал, шесть последующих лет прошли в лагерях, среди воинов, которые, конечно же, в ребенке души не чаяли. Любимая всеми мальчишками игра в солдаты для маленького Гая была обставлена всеми атрибутами реальности. Ему даже сделали настоящее оружие, военную форму и прозвали любовно «сапожок», что по-латыни звучит как «калигула». Отсюда и его прозвище, вошедшее в Историю. Для огрубевших, лишенных семьи воинов он был как сын родной. В заботах о нем с удвоенной силой выражалась их преданность своему полководцу. Надо сказать, что Германика горячо любили не только воины, но и весь римский народ. Любили за красоту и храбрость, за беспримерную доброту, за доступность и уважительную простоту обращения с людьми, независимо от их положения и ранга.
О том, какое горе в Риме вызвало известие о смерти Германика, я уже писал. Было в этом поклонении еще кое-что, помимо личной симпатии. В римском народе жил миф будто отец Германика, Друз старший, намеревался восстановить Республику и вернуть гражданам все отнятые у них права. Этот миф после гибели Друза был перенесен на Германика, а после его ранней кончины и смерти двух старших сыновей, как бы по наследству, перешел к Гаю Калигуле. Таков смысл замечания Светония о том, что Гай был «самым желанным правителем» для воинов, провинций и римской толпы, которая любила Германика и жалела его почти погубленный род.