Римские призраки
Шрифт:
Странно, казалось, что Кларисса ничуть не удивлена этим рассказом; я уж подумал, не слышала ли она его или, быть может, сама присутствовала при этом. В июне она ездила на Корсику с одной своей подругой: я тогда принимал экзамены в «Валле Джулия». Да нет, сказал я себе, ей просто захотелось проявить свою раскованность, а может, и выразить надежду, что я приму предложение Занделя, действовавшего слишком уж нахально: он вроде бы в шутку сказал, что Кларисса, в сущности, могла бы отправиться на Корсику с ним и с Ириной, раз уж я занят в университете. Кларисса смеялась, но не сказала «нет». Я не подал вида, но был взбешен — больше из-за поведения Клариссы, чем из-за предложения Занделя, которому я, естественно, воспротивился — с улыбкой, хотя внутри сгорал от злости. Речь
Каждый вечер, а иногда даже в университете во время короткого перерыва между лекциями, я стал писать в толстой тетради роман с четырьмя главными героями — Кларисса, Зандель, я и Валерия, — выведя всех, конечно, под другими именами: Мароция, Дзурло, Буби и Таня. Сначала я хотел назвать себя не Буби, а Гайо, но анаграмма, хоть и неполная, была бы слишком откровенной, веселость не очень свойственна моему характеру и, следовательно, соответствующему персонажу. Никакого Гайо вместо Джано.[5]
В общем, роман буржуазный, как и его персонажи, да и не роман, а скорее попытка освободиться от подавленного гнева. На обложке тетради я поставил только две большие буквы — Д и У, которые можно расшифровать как Деконструктивная Урбанистика. Поскольку тетрадь я всегда оставляю дома, где ничего не держу под ключом, уверен, что этих двух букв и моего ужасного почерка будет достаточно, чтобы отбить у Клариссы охоту заглядывать в нее.
Кларисса
Не знаю, почему Зандель продолжает свои провокации, притом все более смелые, граничащие с пошлостью, и почему он так забавляется, ставя меня в неловкое положение (сравнил меня с черепахой, а ведь известно, что черепахи очень похотливы и во время своих долгих совокуплений издают пронзительные звуки). Этот рассказ о нудистах и откровения девушки, которая надеялась нырнуть в бассейн топлес, но ее заставили снять трусики… К счастью, нельзя было догадаться, что эта девушка — я. Зандель хотел сделать мне комплимент, сказав, что девушка была фантастически красивой. Он начал свой рассказ так, словно услышал его от третьего лица, но было совершенно ясно, что в действительности сам присутствовал при этой сцене. Когда же он начал описывать пробор в ее «кустике», я почувствовала себя обнаженной перед двумя мужчинами, видевшими меня голой множество раз, но не могло же так случиться, чтобы они увидели меня голой сразу оба, пусть только в своем воображении.
Зандель продолжал описывать пробор в курчавом «кустике», а потом сказал такое, чего не должен был говорить, то есть что «кустик» оказался белокурым, тогда как девушка была темноволосой. Я и так уже была вне себя — меня же раздели и описали во всех подробностях, — но когда Зандель заговорил о белокурых волосах на лобке у темноволосой девушки, я почувствовала, что проваливаюсь сквозь землю, потому что это различие, скажем даже противоречие, было свойственно именно мне, и Джано мог легко понять, что Зандель, рассказывая о той голой девушке, имел в виду Клариссу, присутствующую при разговоре.
Тут я сочла нужным вмешаться.
— Вполне нормально, — сказала я, — что волосы на лобке и на голове разного цвета, ведь может же быть у темноволосого человека светлая борода. Если тебя это удивляет, — добавила я не без ехидства, обращаясь к Занделю, — значит, у тебя просто небогатый опыт отношений с женщинами.
Я улыбнулась, давая понять, что говорю не зря и что такое различие не столь уж редкое; в качестве примера могу привести одну свою подругу: лобок светлый, а сама она темноволосая.
После своего выступления Зандель извинился (еще одна провокация), сказав в шутку, что предложил Корсику с нудистами Джано, зная его крайнюю стыдливость, но вместо «стыдливость» употребил слово «целомудрие» с лицемерной иронией. И снова стал рассказывать о девушке, раздетой
— Может показаться странным, — сказал Зандель изменившимся, серьезным и низким голосом, — но та девушка так и стоит у меня перед глазами, она пронзила мне сердце… В общем, я посмотрел ей в глаза, наши взгляды встретились, и мне сразу стало понятно, что я мог бы полюбить ее и, не будь я женат, мог бы даже найти в ней подругу на всю оставшуюся жизнь. Такие вещи понимаешь внезапно; это было как удар молнии на краю бассейна в деревне нудистов, на восточном берегу Корсики.
— Но разве ты не сказал, что все это услышал от какого-то человека, побывавшего в деревне нудистов?
— Я сказал неправду. А что, это запрещено?
— Не запрещено, но бесполезно, в твоем возрасте были бы немыслимыми супружеские отношения — так я, кажется, поняла — с девушкой, которой, судя по твоему рассказу, лет двадцать.
Двадцать лет — я слегка растерялась, столкнувшись с этой новой ложью.
Зандель комментировал свой рассказ тоном, который я хорошо знала и который он приберегал для редчайших важных случаев, а вернее — для важных сообщений, захватывающих его до глубины души. Как я уже сказала, при этих его словах я почувствовала свою причастность к ним и поняла, что наши отношения — не просто взаимная симпатия и секс, теперь мы ввергнуты в пламенный любовный водоворот. Я вдруг поняла, что влюблена в Занделя, который до этого момента был только моим тайным любовником. Его слова стали самым настоящим объяснением в любви — высшая экстравагантность, — произнесенным в присутствии Джано. Правда, он бросил мне спасательный круг, отняв лет двадцать у сорокалетней девушки топлес.
Внезапно нашу с Занделем любовь я увидела в совершенно новом свете, лицо у меня покрылось лихорадочно красными пятнами, да и тело в некоторых местах тоже. Вот тихая радость, которая превращалась потом в смелые картинки каждый вечер перед сном под легкое музыкальное сопровождение саксофона Коулмена Хавкинса. То было почти пламя измены, которое, как это ни парадоксально, в конечном счете подогревало мою любовь к Джано. В известном смысле это можно назвать терапевтической изменой. И прошу не думать, что я лицемерю, придумывая оправдания адюльтеру.
Теперь я могу сказать, могу поклясться: я не знала, что влюблена в Занделя. Клянусь и сама стыжусь этого. Неужели я такая дура, говорила я себе, что не замечала этой влюбленности? До сих пор не понимаю, почему я такая круглая дура. Мы сидели на балконе нашего дома и смотрели на купол Сант-Андреа-делла-Валле, и вопросительные знаки витали вокруг меня, как чайки, парившие в небе и подсвеченные снизу городскими огнями.
Мне показалось, что Джано слегка раздражен рассказом Занделя. Может быть, он вспомнил о моей поездке на Корсику в июне? Похоже, его легкое неудовольствие объясняется подозрением относительно чувств нашего общего друга, хотя речь шла о какой-то незнакомке? Незнакомке ли? После того, как Зандель ушел, Джано больше не заговаривал о Корсике и нудистах; в общем, он хотел показать мне, что провокация Занделя прошла мимо, не оставив и следа. Тем лучше, думала я, пусть оградит свою ревность прочным бетонным барьером, чтобы она не перелилась через край.
Мы еще с полчасика посидели на балконе, молча любуясь прекрасной римской ночью, небосводом, усеянным точками подсвеченных чаек.
Джано
Как будто я не понял, что прошлым летом Кларисса ездила вместе с Занделем на Корсику, в деревню нудистов, и что девушкой, захотевшей окунуться в бассейн топлес, могла быть она собственной персоной. Хотя, если речь шла о сорокалетней Клариссе, комплименты Занделя кажутся мне несколько преувеличенными. Они, ясное дело, договорились молчать, что были там вместе, и Зандель действительно поведал эту историю о девушке, решившей искупаться в бассейне топлес, так, словно передавал нам чей-то рассказ. Потом он утратил контроль над собой и, выдав себя, признал, что сам был свидетелем этой сцены. Чего я не понял, так это где была его жена. Конечно же на Корсике в деревне нудистов с ним ее не было.