Римские призраки
Шрифт:
— А я почем знаю? Наверное, у него есть какие-то причины, — сказала с рассеянным видом Кларисса, и я тотчас понял, что она хотела уклониться от этого разговора и, пожав плечами, ушла в кухню. Это уж слишком. А я-то надеялся доставить ей удовольствие и дать возможность поговорить о ее любовнике.
Мой проект «разредить» некоторые римские кварталы еще вчера вызывал известное сопротивление, но в большинстве случаев я вижу явно выраженный восторг студентов. Понятно, что некоторые мои планы у многих еще вызывают раздражение. Например, мое предложение выпотрошить ряд отдельно стоящих строений вдоль виа Аркимеде, этакой извилистой кишки, считающейся вроде бы шикарной,
Стоило зря использовать имя Архимеда для этой улицы — блистательного воплощения урбанистической глупости, а там, ниже, имя Евклида, присвоенное суматошной площади, круговерти автомобилей, поднимающихся к Париоли или спускающихся к высохшей Акуа Ачетоза? И Пифагора притянули сюда, в урбанистический ужас этой части Париоли. Да, тут для моей Деконструктивной Урбанистики нужны не бульдозеры, а динамит. Ну ладно, иногда я преувеличиваю.
Признаемся честно, нас удивляют неудачные строения, возведенные в Риме после сороковых годов, но мы забываем об ошибках, допущенных и в золотой век римской архитектуры. Могу напомнить одну: пойдите взгляните на величественные палаццо пятнадцатого и шестнадцатого веков в историческом центре. Грандиозные фасады, которых взглядом не охватишь, потому что точно такое же величественное палаццо возведено прямо напротив него через узкую улочку, по которой и карете не проехать, особенно в квартале Торре Арджентина и вокруг. Но ошибки архитекторов прошлого не оправдывают ошибок современников, которые как раз и можно было бы исправить, снеся не величественные барочные палаццо или дворцы эпохи Возрождения, а архитектурные уроды, которых никто никогда не станет оплакивать.
Ладно, говорят мои коллеги и некоторые мои студенты, хорошо, что это только утопия, поскольку речь идет о ликвидации порядочного количества зданий, ведь это спровоцировало бы сопротивление владельцев, да и гипотетическое решение о принудительной экспроприации обошлось бы государству в астрономические суммы. И где прикажете жить владельцам разрушенной недвижимости? Один мой студент, живущий как раз на виа Аркимеде, увидев закрашенную зеленым фломастером группу домов, где проживает и он, спросил меня, куда ему деваться.
— Неужели в Ченточелле, — спросил он, — или в Спиначето?[7]
Я предвидел все эти возражения, но они не ставят под сомнение гражданскую ценность моего проекта, просто они отодвигают его исполнение к более прогрессивным временам. И более богатым, чем наше.
Некоторые коллеги-архитекторы поняли так, что мой проект в очень урезанном виде может быть, например, осуществлен в районах, застроенных в годы жилищной спекуляции, вроде Квадраро или Африканского квартала, что дало бы людям работу по сооружению небоскребов и садов вместо снесенных строений. В общем, будет много дел для архитекторов, в принципе согласных с тем, что пора уже приступать к разрушениям.
Я не люблю дома говорить о моих теориях, нацеленных на будущее и ставших излюбленной темой моих лекций. Но я уверен, что Кларисса прекрасно осведомлена обо всем благодаря студентам, посещающим мою библиотеку, которым она устраивает допросы. Видимо, ей этого достаточно, поскольку она не обнаруживает особого интереса (возможно, из-за моего почерка)
Кларисса
Король Виктор-Эммануил Второй во время охотничьей вылазки в Ланге встречает крестьянина, который в знак уважения снимает шапку. Король вынимает из кармана сигару и предлагает ее крестьянину, а тот восклицает: «Ваше величество, эта сигара — самый счастливый день в моей жизни!»
Джано рассказывает этот анекдот в ресторане, сидя за столом с коллегами, урбанистами и архитекторами (в том числе и с Занделем), но сразу же находит нужным добавить, что сам он терпеть не может ни охоту, ни Савойскую династию во всех ее поколениях.
— Отождествление сигары с самым счастливым днем жизни крестьянина — это конечно же, — говорит Джано, — риторическая фигура, но какая?
Никто не может ответить, и тогда Джано с невинной улыбкой и свойственной ему неуверенной манерой добавляет, что дело тут, возможно, в аномальной форме метонимии.
— Выходит, сигара для крестьянина своего рода и причина и следствие того счастливого дня? — спросила я робко.
— Вот именно, это парадоксальная метонимия, смешивающая причину со следствием.
Странно, но пока Джано рассказывал свой анекдот, в ушах у меня раздавался грохот смятого металла и отчаянный крик жертвы автокатастрофы на шоссе между Франкфуртом и Дуйсбургом, голос гибнущего нашего друга — немецкого журналиста. Что это — ошибка или заблуждение моего подсознания? Что за извращенное подсознание? Я никак не могла установить причину такого неприятного и мрачного сопоставления. Ну скажите, что общего между симпатичным Иоганнесом Вестерхофом и Виктором-Эммануилом Вторым?
Джано просто трогательно наивен, и я зря пыталась дать ему понять, что лучше бы ему воздержаться от подобных выступлений. Хотя анекдот и понравился слушателям, несколько меньше понравилась им его короткая риторическая заключительная лекция, которую я прервала, чтобы она не пропала впустую.
Джано — человек самый необщительный в мире, и хорошо это знает. Этими своими коротенькими выступлениями он посильно принимает участие в тех случайных светских раутах, в которые мы иногда позволяем себя вовлекать. Чаще всего это открытие выставок или презентации книг по архитектуре и урбанистике, которые почти всегда завершаются в ресторане, где Джано высказывается, пользуясь определенным интересом у публики, не знаю, правда, насколько искренним. Но он поступает правильно, так как эти его анекдоты позволяют ему безболезненно избегать застольной полемики о его урбанистике. Если же под конец затрагиваются политические темы, тогда Джано начинает сморкаться и чихать из-за внезапного приступа аллергии ко всякой левизне.
Если судить по стоившему мне стольких трудов прочтению еще нескольких страниц его романа, пожалуй, можно сказать, что Джано понял не только то, что я побывала в деревне нудистов, но и то, что прекрасная девушка из бассейна, описанная Занделем, была я, Кларисса, собственной персоной, со всеми своими сорока годами. Что это, фантазии романиста? А описание лихорадочного секса в бунгало, писательская одержимость? Надеюсь, что Джано просто продумал ситуацию, подходящую для его сюжета, и использовал ее, не зная, что она соответствовала той импульсивной ситуации, которую мы упорно называем реальной действительностью.