Римские рассказы

Моравиа Альберто

— А где Филомена?

— А где же ей быть? — отвечаю. — Дома.

— Ах, дома, — говорит она, наклонив голову. — Понятно…

Я спрашиваю просто так, для разговора:

— А почему «понятно»?

— А она:

— Понятно… Эх, бедняжка ты мой!

Мне это показалось что-то подозрительным. Я подождал немного и опять спрашиваю:

— А почему же я бедняжка?

— А потому, что жаль мне тебя, — говорит старая карга, глядя в сторону.

— Это как же понимать?

— А так, что нынче не то, что в старину… Женщины

не такие стали, как в мое время.

— Почему?

— В мое время мужчина мог спокойно оставить жену дома. Какой оставил, такой и нашел. А теперь…

— А теперь?

— Теперь не так… Ну довольно… Дай мне кошелку. Спасибо.

Все удовольствие этого славного утра было мне отравлено. Я тяну к себе кошелку и говорю:

— Не отдам, пока вы мне не объясните… При чем тут Филомена?

— Я ничего не знаю, — говорит она,- но предупредить не мешает.

— Да в конце концов, — кричу, — что такое сделала Филомена?!

— Спроси у Адальджизы, — ответила она и, вырвав кошелку, засеменила прочь в своей длинной накидке, да так резво, как я и ожидать не мог.

Ну, я решил, что не стоит сейчас идти в мастерскую, и отправился обратно — искать Адальджизу. К счастью, она тоже живет на виа деи Коронари. До того как я встретил Филомену, мы с Адальджизой были помолвлены. Она осталась в девушках, и я заподозрил, что эту историю с Филоменой выдумала именно она. Я поднялся на пятый этаж и сильно застучал кулаком, так что чуть-чуть не попал ей по лицу, когда она внезапно открыла дверь. У нее были засучены рукава, в руках половая щетка. Спрашивает меня очень сухо:

— Тебе что, Джино?

Адальджиза — миловидная девушка среднего роста. Только голова у нее немного великовата и подбородок уж очень вперед выдается. Из-за этого подбородка ее и прозвали «Щелкунчиком». Но этого ей говорить не следует. А я от злости как раз и выпалил:

— Это ты, Щелкунчик, всюду болтаешь, будто, пока я сижу в мастерской, Филомена невесть чем дома занимается?

Она на меня посмотрела взбешенная и говорит:

— Ты свою Филомену хотел — ты ее и получил.

Я шагнул вперед и схватил ее за руку, но сейчас же отпустил, потому что она на меня как-то нежно посмотрела. Говорю ей:

— Так, значит, это ты выдумала?

— Нет, не я… А я за что купила, за то и продаю.

— А кто тебе сказал?

— Джаннина.

Я ничего не ответил и повернулся, чтоб уйти. Но она меня удержала и говорит вызывающе:

— Не смей меня звать Щелкунчиком!

— А что, разве у тебя не щелкушка вместо подбородка? — отвечаю я, выдергивая руку и сбегая вниз по лестнице через три ступеньки.

— Лучше иметь щелкушку, чем рога! — кричит она, перегнувшись через перила.

Тут уж мне стало совсем не по себе. Мне казалось просто невероятным, чтоб Филомена мне изменила: ведь за те три года, что мы женаты, я от нее ничего, кроме ласки да нежностей, не видел. Но смотри, что за штука

ревность: после разговора с Федэ и Адальджизой именно эти нежности мне вдруг представились доказательством измены.

Джаннина работает кассиршей в баре по соседству — все тут же на нашей виз деи Коронари. Джаннина — бесцветная блондинка, у нее гладкие волосы и голубые, словно фарфоровые, глаза. Спокойная, медлительная, рассудительная такая. Я подошел к кассе и говорю шепотом:

— Скажи-ка, это ты выдумала, что Филомена принимает гостей, когда меня дома нет?

В этот момент Джаннина обслуживала клиента. Она не спеша потыкала пальцем в клавиши кассы, выбила чек, негромко повторила заказ: «Два кофе» и наконец спокойно спрашивает:

— Что ты говоришь, Джино?

Я повторил свой вопрос. Она дала клиенту сдачу и отвечает:

— Помилуй, Джино, неужели я могу выдумать такую вещь про Филомену, мою лучшую подругу?

— Что ж, Адальджизе приснилось, что ли?

— Нет, — поправилась она, — нет, не приснилось… Но я этого не выдумывала, я только повторила!

— Что и говорить, хорошая подруга, — не вытерпел я.

— Но я ведь добавила, что я этому не верю… Этого тебе, конечно, Адальджиза не передала?

— Ну, а тебе-то кто наболтал?

— Винченцина… Она нарочно пришла из прачечной, чтобы мне рассказать…

Я вышел не простившись и направился прямо в прачечную.

Еще с улицы я увидел Винченцину, которая гладила, стоя у стола, нажимая на утюг обеими руками. Винченцина — миниатюрная девушка с лукавой кошачьей мордочкой, смуглая и очень живая. Я знаю, что нравлюсь ей, и действительно, едва я поманил ее пальцем, как она бросила утюг и выскочила наружу.

— Джино, как приятно тебя видеть! — говорит она обрадованно.

— Ведьма, — говорю я ей,- это ты всюду болтаешь, что, пока я сижу в мастерской, Филомена принимает дома мужчин?

Она, видно, не такого разговора ожидала; засунула руки в карманы передника, покачивается и спрашивает насмешливо:

— А тебе это не нравится?

— Отвечай, — настаиваю я, — это ты выдумала такую гнусность?

— Ух, какой ты ревнивый! — говорит она, пожимая плечами. — А что ж тут такого? Неужели женщине нельзя пять минут поболтать с дружком?

— Значит, это ты! Ты!

— Слушай, мне тебя просто жаль, — говорит эта гадюка. — Какое мне дело до твоей жены? Ничего я не выдумывала. Мне это сказала Аньезе, она знает и его имя…

— Как его зовут?

— Это ты у нее спроси.

Теперь-то я был уверен, что Филомена мне изменяет: уж и имя всем известно! «Хорошо, что у меня в сумке ни одного тяжелого инструмента, думаю, — не то бы я сгоряча, чего доброго, мог и убить ее». Нет, никак это у меня в голове не укладывается: Филомена, моя жена, — с другим…

Я вошел в табачную лавочку отца Аньезе, где она торговала сигаретами, и бросил на прилавок деньги.