Римский карнавал
Шрифт:
Папа кивнул, соглашаясь.
— А вместе с ней и Сфорца. Когда же они приедут… — Папа замялся, и Чезаре подсказал ему:
— Когда они приедут?
— Мы обезоружим его нашей дружбой. Это будет наш первый шаг. Мы не считаем его чужим. Он супруг нашей дорогой Лукреции, и мы любим его.
— Трудная это будет задача, — мрачно проговорил Чезаре.
— Нет, если мы будем помнить, какая у нас впереди цель.
— Когда мы сумеем завоевать его доверие, устроим пиршество, — размышлял Чезаре. — Он умрет не сразу. Он будет умирать медленно.
— Подходящий яд всегда найдется.
— С
Таким образом, в Рим вернулась Лукреция, а с ней и ее муж. Ехал он с неохотой и без конца ворчал во время путешествия.
— Что теперь задумала твоя семейка? Почему они вдруг стали проявлять ко мне дружеские чувства? Я не верю им.
— О Джованни, ты слишком подозрителен. Просто потому, что они беспокоятся обо мне, потому что они счастливы видеть меня счастливой женой. Вот они и предлагают тебе свою дружбу.
— Предупреждаю тебя, я буду проявлять осторожность, — заявил Джованни.
Его удивил оказанный ему прием. Папа обнял его, назвал возлюбленным сыном и сказал, что как муж Лукреции он должен занять высокое положение при дворе. Никогда Джованни не получал удовольствия от столь любезного с ним обращения, как в эти недели. Он начал успокаиваться. В конце концов, говорил он сам себе, я муж Лукреции, и Лукреция довольна мной.
Он поделился своими опасениями с одним из слуг, которого любил всегда брать с собой, видя в Джироламо, красавце-камергере, одного из немногих, кому можно доверять.
— Синьор, — сказал Джироламо, — получается, что к вам здесь неплохо относятся, но остерегайтесь, господин. Говорят, опасно поспешно есть за столом у Борджиа.
— Я тоже слышал подобные вещи.
— Вспомните о внезапной смерти Вирджинио Орсини.
— Я всегда думаю о ней.
— Синьор, будет лучше, если вы станете есть только блюда, приготовленные моими руками.
Слова юноши заставили рассмеяться; но так немного было таких, как Джироламо, кто искренне любил его! Он с благодарностью положил руку на плечо слуге.
— Не бойся, Джироламо, — сказал он. — Я смогу постоять за себя.
Он поделился опасениями Джироламо с Лукрецией.
— Они беспочвенны, — ответила та. — Мой отец считает тебя членом семьи. Он знает, что мы можем быть счастливы вместе. Но Джироламо — добрый человек, Джованни, я рада, что он так привязан к тебе.
И все последующие недели Джованни получал новые доказательства любви к себе, постепенно забывая о своих страхах.
Я могу сделать Лукрецию счастливой, размышлял он; папа так любит ее, что готов благословить любого, кто сможет сделать это. Он начал верить, что преувеличивал слухи и что Борджиа — просто семья, за исключением Чезаре и Джованни, необычайно преданная своим близким.
Снова пришло время карнавала; папа с балкона наблюдал за происходящим на улице, аплодируя всякой непристойности и в то же время благословляя толпу. Никогда еще не было человека, который мог до такой степени соединять в себе любовь к пошлости и благочестию; никогда еще не было человека, готового относиться 2 — к религии с юмором. Во время карнавалов
Джованни Сфорца невзлюбил карнавалы, его смущали непристойные сцены, которые разыгрывались на площади; он не испытывал ни малейшего удовольствия от грубых шуток, он уже скучал по Пезаро.
Ему не хотелось выходить на улицу, чтобы смешаться с толпой, поэтому Лукреция гуляла с братьями и Санчией, их слугами и служанками обеих девушек.
Чезаре Борджиа предложил нарядиться актерами, чтобы легче было смешаться с толпой.
Это привело Лукрецию в восторг — в отличие от мужа она любила веселый и шумный Рим и совсем не вздыхала, вспоминая Пезаро.
Санчия решила уделить внимание Джованни, чтобы вызвать ревность брата, и это не нравилось Джованни. В костюмах, в масках, скрывавших лица, они танцевали на улице, Санчия с Джованни двигались впереди, танцуя на испанский манер, изображая робкие призывные чувства, перерастающие в безумную страсть, ведущую к неизбежному концу. Но Чезаре не думал в этот момент о Санчии; у него были планы относительно Джованни, но он не спешил с ними, потому что сейчас его мысли занимал другой Джованни. Тем более что Лукреция находилась рядом, а его любовь к Санчии никогда не была так сильна, как к сестре.
Он мог довести себя до бешенства не потому, что Санчия свободно вела себя с Джованни, а от одной мысли, что Лукреция вынуждена жить с таким мужем.
— Лукреция, детка, обратился он к сестре, — тебе нравится карнавал?
— О да! Я всегда любила его. Ты помнишь, как мы обычно наблюдали за происходящим на улице с балкона дома нашей матери и как нам хотелось быть среди гуляющих?
— Я помню, как ты хлопала в ладоши и танцевала на балконе.
— Иногда ты поднимал меня, чтобы мне лучше было видно.
— У нас много общих счастливых воспоминаний, дорогая моя. Когда я вспоминаю о тех, кто разлучил нас тогда, мне хочется убить их.
— Не говори о подобных вещах в такой вечер, Чезаре.
— Именно в такой вечер память возвращает меня в то время, когда мы жили в разлуке. Твой муж невольно стал причиной этого.
Она нежно улыбнулась.
— Он имеет в Пезаро определенные обязанности, Чезаре.
— А что ты думаешь, Лукреция, вы скоро вернетесь в свой ужасный замок?
— Мне кажется, что совсем скоро он пожелает уехать домой.
— Тебе хочется расстаться с нами?
— Чезаре! Как можешь ты так говорить? Неужели ты не понимаешь, что я так сильно скучаю по вас, что нигде не могу быть счастлива, если вас нет рядом?
Он глубоко вздохнул.
— Именно это я и хотел от тебя услышать. — Он обнял ее и притянул к себе. — Ненаглядная моя сестренка, — прошептал он, — не бойся. Пройдет совсем немного времени, и ты будешь свободна.
— Чезаре! — она произнесла его имя так, словно задавала вопрос.
Танец разгорячил их. Любовь к младшей сестре вытеснила из его сердца ненависть к Санчии и брату. Он почувствовал огромное желание уберечь ее от несчастья и, веря, что она, как и они с отцом, презирает своего мужа, не стал упускать возможности сообщить ей, что скоро она избавиться от него.