Рисунок акварелью (Повести и рассказы)
Шрифт:
Неожиданно испортилась погода. Серая масса облаков неподвижно повисла в небе и изливалась на землю скупым упрямым дождем. Было холодно, хотелось сидеть в теплом сухом доме, читать или работать. Кашеедов помрачнел, его раздражало каждое слово, каждое движение Лопухова, и Павел Кузьмич, подавленный и жалкий, со страхом ждал взрыва директорского гнева. Наконец на четвертую ночь шуршание и плеск дождя смолкли, это разбудило Павла Кузьмича, и, выглянув из сарая, он увидел, что в облаках ныряет тонкий серпик луны.
А утро встало
Потеряв Кашеедова где-то в пойме, Павел Кузьмич шел берегом реки. Впереди, на желтом полукруге песчаной косы, омытом густо-синей водой, он увидел колхозников, разбирающих невод, а когда подошел ближе, то в человеке, сидевшем на песке чуть поодаль, узнал Лопухова. Он тоже заметил Павла Кузьмича и замахал ему руками.
— Наблюдаешь? — спросил Павел Кузьмич, подходя и присаживаясь рядом.
— Ты только посмотри, как выразителен Афанасий, — восхищенно сказал Лопухов. — Его легко будет писать.
Колхозники уже заводили невод. Он легко сбегал с кормы лодки, поплавки полукругом ложились на спокойную, подернутую туманцем воду, было слышно, как повизгивали уключины. Афанасий, рослый, в синей залатанной на спине рубахе, в высоких резиновых сапогах, молча разводил руками, показывая что-то сидящим в лодке. Наконец она ткнулась в берег, рыбаки сбросили веревки, и Афанасий, обернувшись к Лопухову, сверкнул белыми зубами в черной бороде:
— Взяли!
Чайки, почуяв поживу, уже вились над неводом. С огромной высоты они кидались к воде и, казалось, вот-вот разобьются об нее. Но нет! Легкие и стройные, они снова взмывали к небу, упоенно кружились в нем, и серые крылья птиц казались серебряными под косыми лучами солнца — серебряными в голубом, Сверкающее многоцветное утро, люди на берегу, богатырски красивый Афанасий с расстегнутым воротом, с ярко выраженными мускулами груди, шеи, рук — все это действительно было находкой для художника. И даже Павел Кузьмич — человек, не искушенный в искусстве, а только простой охотник, носящий в душе святую любовь к природе, — почувствовал это.
"И что Кашеедов ополчился против него? — подумал он. — Хороший человек, простой, жизнерадостный, интересный…"
Еще не успели колхозники выбрать невод, как приехала Наталья на машине, предназначенной для рыбы.
— Ловись, рыбка, большая и маленькая, — сказала Наталья с улыбкой. — Мы, Афанасий Ильич, решили прямо на базар отправлять, на лед не будем класть.
— Наше дело — поймать, — ответил Афанасий.
— Сварить вам свеженькой? — спросила Наталья. — Вон и Иван Аркадьевич с приятелем покушали бы…
— Да мы уже решили тут, на свежем воздухе, — виновато сказал Афанасий, словно это было невесть каким огорчением для жены. — Может, останетесь с нами?
— Надо рыбу взвесить, заприходовать… — уныло ответила Наталья. — Вы недолго задерживайтесь.
— Они
"Право же, хороший он", — подумал Павел Кузьмич и, чтобы как-нибудь выразить Лопухову свое расположение, сказал:
— Пожалуй, и я останусь с тобой, похлебаю ушицы.
Днем сильно парило, сизая мгла затянула горизонт — к ночи надо было ждать грозы. И действительно, как только стемнело, заполыхали широкие, в полнеба, зарницы. Грома пока не было, но ветер уже доносил явственный запах дождя, и, точно смывая обильные августовские звезды, накатывалась туча.
Павел Кузьмич ненадолго забылся в чутком изнурительном полусне, а когда проснулся, гроза уже бушевала во всю силу.
Он пошарил вокруг себя руками — место Лопухова было свободно, а Кашеедову он попал в лицо, и тот, по обыкновению, выругался спросонок.
Голубой свет, такой яркий, что на мгновение стали видны трещины в стенах, кружка, тюбики с красками, кисти на столе, вдруг осветил сарай, и тотчас же ударил трескучий, без раскатов гром, словно над крышей переломили сразу тысячу сухих палок.
"Ого! — подумал Павел Кузьмич. — Это надо посмотреть".
Он любил грозу, особенно ночную, когда в темном небе, извиваясь, мечутся длинные молнии и листва деревьев бушует под напором ветра. И теперь он встал и вышел, прикрыв за собой дверь.
От земли до неба была только густая, непроницаемая чернота. Павлу Кузьмичу почему-то вспомнилось, как много лет назад его с матерью застала в поле гроза, как они бежали, не разбирая дороги, потом спрятались под высоким берегом реки в какой-то пещерке, вымытой водою, и мать крестилась при каждом ударе грома. А когда гроза кончилась, они пошли дальше, подставляя мокрые спины солнцу. Куда они шли и зачем — теперь уже забылось…
Упали первые капли, одна попала Павлу Кузьмичу на рукав, другая — на верхнюю губу, он слизнул ее языком и, собираясь вернуться в сарай, подумал:
"Где же Иван пропадает? Давно уже нет его".
Впоследствии Павел Кузьмич не мог бы в точности сказать, слышал он удар грома или нет, — он был оглушен, почувствовал характерный запах электрического разряда и увидел, как узкий красно-голубой жгут опоясал высокий дом Синицыных. Он даже заметил, как от одного угла отлетели щепки, но, не поняв еще, что случилось, сказал:
— Ого!
Сразу из трех видимых углов дома вымахнуло пламя, ветер рванул его, и казалось, что сейчас оторвет от дома и унесет, как легкие яркие платки. Лопнуло, посыпалось, звеня, стекло. Это вывело Павла Кузьмича из оцепенения, он кинулся к двери, но в замешательстве не открыл ее, а быстро-быстро застучал обоими кулаками и закричал, как ему показалось, очень слабо:
— Пожар! Пожар!
— О черт! — сказал за дверью Кашеедов.
Он выскочил босой, полуодетый, но тотчас вернулся и стал отыскивать в сарае сапоги.