Рижский редут

Трускиновская Далия Мейеровна

Один я занимался неведомо чем, и это уж стало меня бесить. Я не видел для себя выхода из положения, не видел способов доказать свою невиновность, и воспоминания о бедном Вертере, который едва не послужил мне примером, вновь ожили в душе моей. Один пистолетный выстрел в сердце или в рот – и заботы мои останутся за гробовым порогом, а Господь лучше частного пристава Вейде знает о моих грехах…

Я честно признаюсь в глупостях, которые лезли тогда мне в голову. Я действительно не видел для себя спасения. А меж тем оно уже приближалось, и Господь послал мне помощь

самым необыкновенным и причудливым образом.

Глава двенадцатая

Ночевал я на сей раз на берегу под старой лодкой. Завернувшись поплотнее в армяк и даже не разуваясь, я подмостил под голову шаль нашей незнакомки и, хотя проснулся от утреннего холода, чувствовал себя превосходно.

На рассвете вернулись и канонерские лодки, сопровождаемые йолами. Я встретился с Артамоном и Сурком, когда они сошли на берег, был немедленно препровожден на большую Артамонову лодку, где хранится мой матросский наряд, переоделся, с помощью Степаныча получил миску славной каши на завтрак, и лишь тогда смог без всякого беспокойства побеседовать с моими родственниками, сидя под навесом на корме.

– Ну, как, что? – начал Артамон. – Опять прошлялся впустую?!

– Вообрази, друг мой, что в поисках той особы мне пришлось забраться даже в католический костел, – сказал я Сурку, нарочито игнорируя грубость моего буйного дядюшки. – И отстоять мессу, исполняемую сплошь на латыни.

– Да это подвиг, Морозка! – отвечал Сурок, также не обращая внимания на Артамона. – И что, удалось тебе вспомнить хоть слово по-латыни?

– Я исправно перевел слова над входом. «Misericordias Domini in aeternum cantabo» – что означает по-русски «Милосердие Господне в вышних воспою».

– Хорошо тебе, ты хоть что-то из латыни помнишь! – позавидовал Сурок. – Вот как раз Божье милосердие было бы теперь весьма кстати. А чем ты питался, после мессы слоняясь по городу?

– Опять день зря прожит, – заметил Артамон, но мы единодушно не обращали на грубияна внимания.

– Мало ли разносчиков с пирогами? Ни в одно едальное заведение я заходить не стал, чтобы меня не запомнили, но пирогов поел вволю, запивая водой из колодцев. И веришь ли, никогда мне не доставляла столько удовольствия простая вода!

– Да, хорошая вода – знаешь сам, великое благо! Помнишь ли, как мы в походе запаслись водой на острове, дай Бог памяти… Самофраки!

– А знаешь ли, что говорят здешние жители про колодец на Ратушной площади? Что будто бы туда еще в рыцарские времена бросили большой слиток серебра, оттого она и чиста, и вкусна, и не передает заразы…

– Я убью вас обоих! – прорычал дядюшка. – Убью – и суд меня оправдает!

– Ты о чем? – спросил я, показывая высочайшую степень удивления. – О той рыжей девице с гасконским носом? Так вот, Алеша, я хотел бы завтра взять флягу и набрать воды на Ратушной площади, потому что в жару она особенно хорошо пьется…

– Какая еще рыжая девица? – спросил ошарашенный Артамон. – Александр, прошу тебя, оставь свои дурачества!

Когда дядюшка называет меня Александром, это вопль отчаяния. А я не жестокосерд, напротив,

я мягок и благодушен. Именно поэтому я, хлопнув себя по лбу, воскликнул:

– Чуть не забыл! Она посылает тебе залог любви!

Тут уж и Сурок разинул рот.

– Залог любви? – вразнобой повторили оба.

– Да, как в рыцарские времена. Только тогда дама могла во время турнира оторвать у себя рукав и кинуть на ристалище, а теперь дамы уж не те и рукавами не бросаются, разве что платочком. Я тебе, Артошка, от нее платочек принес.

Шаль, плотно сложенная, была у меня за пазухой. Я расстегнул свою полосатую куртку и вытянул уголок. Артамон ухватился за него, потащил – и к тому мигу, как он, вершок за вершком, извлек у меня из-за пазухи все четыре аршина тончайшей, впору в обручальное кольцо протягивать, шерсти с восточными мудреными узорами, мы с Сурком уже едва не рыдали от смеха. Да и кто бы не зарыдал – надо было видеть, как с каждым аршином менялось лицо моего дядюшки.

Напоминаю любезному читателю, что самому старшему из нас незадолго до того исполнилось лишь двадцать шесть лет. И никакая война, никакие неурядицы с полицией, даже обвинение в трех убийствах, надо мной тяготевшее, не могли помешать нам от всей души смеяться в это июльское утро.

– Что это такое? Где ты это стянул? – спросил Артамон, распяливая на руках шаль.

– Это ее шаль, Артошка, честное слово!

Дядюшка мой посмотрел на меня очень недоверчиво и обнюхал ткань.

– Не из лавки, – пробормотал он, – там шали духами не прыскают…

– Рассказывай, – потребовал Сурок.

И я рассказал о своем приключении, показав еще и подобранный в притворе Яковлевского храма нож.

– Ничего себе девическая игрушка, – пробормотал Сурок. – Мало чем поменьше кортика…

– Не этим ли ножом убита твоя Анхен? – спросил Артамон.

Это был вопрос риторический – ответа на него никто из нас не знал.

– Ну и запутанное же дело, – вздохнул Сурок. – Мало нам было мусью Луи с его загадочными проказами, мало нам было твоей Натали, чей глупый побег стал виной всех твоих неприятностей, так прибавилась еще рыжая особа, ищущая убить какого-то турка…

– Точно рыжая? – недоверчиво уточнил Артамон.

– Художник ей польстил. Хотя, может, во мраке ее кудри и глядятся каштановыми. Не такая огненная, как лиса, но рыжинка весьма заметна, – безжалостно отвечал я. – Разлюбил бы ты ее, что ли, Артошка? А то твоя дурная голова моим ногам покою не дает.

Он покачал головой. И я его понимал – было в этой девице нечто притягательное. А он же еще как-то умудрился столкнуться с ней нос к носу и увидеть ее глаза. Я их тоже видел, они обличали такую страсть, такое кипение молодой крови, что впору разве прекрасной породистой арабской кобылке, а на этих кобылок мы в походе насмотрелись. Артамон и сам был таков – пылок и порывист, хотя непостоянен.

А вот Алешенька Сурков у нас иного склада – уж ежели пристанет к нему какая дурь, то надолго. Особливо дурь механическая. Мне следовало предвидеть, что неудачная проба селерифера не охладит Сурка.