Робеспьер. В поисках истины
Шрифт:
— Так вот почему! Ну да, не могли не подумать, что это его убил... понимаю теперь... всё понимаю...
Он вымолвил это совсем спокойно как человек, удовлетворённый наконец разъяснением мучительной загадки.
— Значит вы сознаетесь? — подхватил стряпчий.
— В чём?
— Что вы застрелили князя?
— Нет, я в него не стрелял. Впрочем, — продолжал он с загадочной улыбкой, — не всё ли равно! Значит, так надо... Бороться глупо, всеми нами управляет та же сила... Вот и Вера тоже... Как всё это чудно!.. Какими путями доведёт она нас до цели... это безразлично... Но я уж чувствую её... этого пока достаточно...
Прокурора это бессвязное бормотание испугало. Почтенный Василий Дмитриевич
— Он с ума сошёл.
— Притворяется, — возразил Корнилович, с досадой пожимая плечами.
Однако допрашивать больше обвиняемого они не решились, и его увели в тюрьму, не добившись больше ни слова.
В ту ночь, первую, проведённую им в тюрьме, Курлятьев видел знаменательный сон. Вся его жизнь с того дня, как он стал себя помнить и отдавать себе отчёт как в своих действиях, так и в действиях окружающих его и до последней минуты, когда его привели на допрос к прокурору, прошла перед ним панорамой, да так явственно и живо, что малейшая подробность неизгладимыми чертами запечатлелась в его мозгу. Он увидел своего отца, этого безмолвного мученика разлада между внутренним стремлением к самосовершенствованию, к свету и истине и внешним миром, переполненным ложью и мраком, понял душевные терзания этого искателя вечной правды и содрогнулся перед страданиями, безмолвно вынесенными этой чистой душой. Каждый день, каждый час приносили ему новые испытания, новую муку. Какой нестерпимою болью должно было отзываться в нём бесчеловечное обращение его жены с рабами, предоставленными слепым законом её неограниченной власти! Каким живым упрёком были для него их бледные, искажённые телесными и душевными муками лица! Каково было ему слышать стоны и крики истязуемых! А видеть печаль родных дочерей, их слёзы, уныние и сознавать, что он ничем не может им помочь? Что может быть ужаснее этого!
Всплывали из далёкого прошлого давно забытые сцены: сестра Катерина на коленях перед матерью, умоляющая за Марью... За себя она не осмелилась бы просить... Из поднятых глаз текут по бледному, скорбному лицу слёзы... она так истомлена своим собственным горем, организм её так потрясён грызущей её день и ночь тоской по милому, что от каждого окрика матери она вздрагивает с ног до головы и лицо её искажается от ужаса, но ради сестры она себя превозмогает и без надежды на успех идёт навстречу оскорблениям, попрёкам, горьким напоминаниям...
Он видел эту сцену наяву, а из детской, куда его поспешили увести, слышал гневный голос матери. От этого голоса, когда он раздавался в доме, челядь пряталась по углам, чтоб не попасться на глаза рассвирепевшей боярыне. Бывали примеры, что вместе с виновными и невинных посылали на расправу в конюшню за взгляд, за вздох, за слезу, подмеченную некстати. В доме на время воцарялась мёртвая тишина, и длинные коридоры были пусты, но зато издали, через двор, доносились сюда раздирающие сердце стоны и визги. Няня Григорьевна, устремив скорбный взгляд на образ, шептала дрожащими губами молитву, а Феде делалось так жутко и грустно, так жалко тех, кого мучили, что он тихо всхлипывал, прижимаясь к ней и пряча головёнку на её груди...
Кошмары эти сменились другими, ещё более тяжёлыми. Сцены преследования, которым подвергся его отец по настоянию матери... (он это знал, недаром ездила она с жалобами к высокопоставленным личностям в Петербург, угощала обедами и одаривала чиновников, от которых зависела гибель её мужа). Всё это, как живое, вставало перед ним во всём своём гнусном безобразии. Он видел своего несчастного отца, измождённого постом, молитвой и нравственными муками, в ту минуту, когда полиция нагрянула к нему в дом для обыска, чтоб наложить святотатственную руку на его духовные сокровища, на
«Просвети его, Господи, Царь Небесный! Направь на путь истины»... — взывал умирающий к разверзающемуся уже над ним небу...
Курлятьев проснулся.
С трудом проникая в крошечное решетчатое окно, белесоватый свет занимавшейся зари скупо освещал каморку, в которой он лежал на грубом холщовом мешке, набитом соломой. Он увидел позеленевшие от плесени стены, земляной пол с копошащимися насекомыми и глиняный кувшин с водой в углу.
Принимая это за продолжение грёзы, Курлятьев протёр глаза и приподнялся; но всё пребывало в том же виде. Холодея от ужаса с ног до головы, он вспомнил о случившемся накануне, на него напало отчаяние, и холодный пот выступил на лбу.
Подушка его была ещё мокра от пролитых слёз во сне за других, а теперь сердце его содрогалось от ужаса за себя.
Вдруг как-то, точно наитием свыше, постиг он и измерил всю безвыходность своего положения, беспомощность и одиночество. Где был у него вчера разум? Почему дал он себя обвинить и опутать, ни знаком, ни словом не протестуя против чудовищной клеветы и насилия? Разумеется, его все теперь считают виновным. Иначе и быть не может, И сам бы он осудил, не задумываясь, кого угодно, по таким уликам... Что за роковая сила заставляла его молчать, когда надо было говорить, и говорить там, где следовало молчать?
Сила эта втолкнула его в пропасть, из которой нет выхода. Он погиб на всю жизнь. Когда он будет уверять на суде, что не он убил князя, никто ему не поверит. Чем объяснить это странное поведение перед трупом, отсутствие гнева и негодования при обвинении, как не удручённостью убийцы, терзаемого угрызениями совести? Кто же захочет поверить, что он иначе не мог поступать, что невидимая сила овладела его телом и душой до потери всякого самосознания, всякой воли, что он в течение целых суток даже и думать не мог, о чём хотел? Как чувствами его, так и помышлениями управляла всё та же таинственная сила.
Она же и послала ему вещий сон, раскрывший ему глаза на то, чего он раньше не понимал. Эти злодеяния, эти слёзы и кровь, которых он был безучастным свидетелем с раннего детства и которые лились для него, чтоб доставить ему больше денег, большую возможность предаваться дьявольским утехам, называемым светскими удовольствиями и земным счастьем, все эти мерзости вопиют против него к вечной истине и справедливости. Он должен всё это искупить... За всё и за всех пострадать — за сестёр, за отца, за рабов, замученных его матерью. Да, это неизбежно. Чем больше углублялся он в эту мысль, тем яснее и неопровержимее она ему казалась.
И всего изумительнее то, что он уже давно это знает, а только забыл. Мирская суета заглушила в нём предчувствие духа истины, но теперь, когда всё случилось так, как ему было предсказано...
Он стал прислушиваться... Издалека раздавался голос. Сначала так глухо, что можно было принять его за шум ветра в дремучем лесу, но чем дальше, тем всё явственнее и явственнее различал он слова, заглушаемые по временам, точно взрывами отдалённой бури.
— ...Ты был, как труп, из которого вынули душу... как слепец от рождения...