Род
Шрифт:
Вдруг что-то блеснуло в палой листве. Гивера протянула руку и взяла – перстень! Перстень с большим изумрудом, на котором проступало изображение стоящего на задних лапах зверя с разверзнутой пастью. Перстень не жег руки, а о чем-то униженно просил. Гивера безотчетно повиновалась, нашарила шнуровку на рукаве, выдернула прочный шнурок с вплетенными золотыми нитями, продела его в перстень, завязала шнурок на шее сына. Попробовала – не туго ли, проверила – не слетит ли, и откинулась навзничь.
Сил больше не осталось. Только на то, чтобы обратиться с мольбой к богам – спасти и сохранить ее сына. И душа рвалась наружу, чтобы быстрее достичь Небес и тем вернее донести мольбу до
Волчица настороженно выглянула из пещеры, вопросительно посмотрела на мужа.
– Все спокойно, – ответил тот, широко зевнул и опустил голову на лапы.
– Тебе бы все спать! – начала было волчица, но остановилась – откуда-то со стороны ручья неслась страстная мольба. Волчица недолго сопротивлялась призыву, а еще пуще своему любопытству, и потрусила по косогору. У расселины удивленно остановилась – ручей с торжествующими криками струился по старому руслу. – А, это ты, неугомонный, расшумелся! – проворчала она и тут же осеклась, уловив незнакомый запах. – Самка двуногих, но чужая, пришлая, – определила она, наконец, и проследила взглядом ее путь по косогору до самой поваленной ели.
След был слабый, как будто оставлен много дней назад, но ямки от вывернутых камешков не успели просохнуть, а листья на двух сломанных веточках орешника пожухнуть. «Странно», – подумала волчица, смотря в сторону урывища под елью. Зов, все слабеющий и теперь уже едва слышный, исходил оттуда. Волчица подошла ближе, в ноздри ударил запах свежей крови, лужи крови, и еще чего-то незнакомого, притягательного и, как ни странно, родного.
Волчица заглянула внутрь. Самка двуногих лежала на подстилке из листьев, в разодранной и окровавленной одежде. Жизнь покидала ее, уж это-то волчица определила безошибочно. Собственно, то, что лежало, уже не принадлежало миру двуногих, оно сливалось с миром природы, чтобы через несколько мгновений раствориться в нем. Наверно, поэтому волчица, наконец, поняла смысл мольбы. «Спаси и сохрани!» Она чуть повернула голову, рядом с самкой двуногих лежал тряпичный сверток, именно от него исходил тот притягательный запах. Волчица подошла ближе и невольно отшатнулась – детеныш двуногих! Но запах вернее зрения, это любому волку известно, и волчица вновь потянулась к ребенку и ласково облизала его сморщенную безволосую морду. Она подняла голову и уперлась взглядом в затуманенные глаза самки двуногих. «Спаси и сохрани!»
– Ладно уж! Чего там! – проворчала добродушно волчица. – Я тоже мать!
На лице самки двуногих появилась благодарная улыбка, она закрыла глаза и ушла. И тут как бы на смену ей в мир пришел младенец, он распахнул небесно-синие глаза и громко закричал.
– Ах ты, маленький! – спохватилась волчица. – Ты, наверно, есть хочешь!
С непривычки долго приспосабливалась, то ложилась на один бок и на другой, пробуя привалить к себе детеныша, то приседала над ним на все четыре лапы, поднося тугой сосец к его маленькой пасти. «Какие же они беспомощные! – подумала она, впрочем, без всякого раздражения, а скорее даже с умилением. – И зачем они сразу открывают глаза, если главного не разумеют?» Но в конце концов приноровилась, а, возможно, детеныш оказался не таким уж неразумным, сам крепко вцепился в тугой сосок и блаженно зачмокал.
На этом проблемы не закончились, надо было еще отнести нового детеныша в пещеру. Волчица прихватила зубами туго спеленатый сверток, но только подняла его, как головка ребенка откинулась назад, как будто у него была сломана
Насилу добралась до своей пещеры. Волк удивленно посмотрел на нее.
– Добыча?
– Какая добыча?! – взорвалась волчица. – Ты понюхай, старый!
Волк понюхал. Действительно, не добыча.
– Давай, двигай на охоту, – подхлестнула его волчица, – мне теперь больше надо, смотри, какой здоровый!
На охоту так на охоту. Волк послушно побежал прочь. Волчица затащила младенца в пещеру и, немного подумав, разорвала на нем пеленки – негоже так дите кутать, эдак никогда шерстью не обрастет. Детеныш зябко поежился и наморщил лобик, готовясь недовольно закричать, то тут к нему под бока сползлись его названные братья и сестры, и он, согретый, успокоился. Волчица окинула удовлетворенным взглядом свое увеличившееся семейство, выползла из пещеры и направилась к обрыву, посмотреть, что же там произошло и не грядет ли оттуда какая-нибудь новая напасть.
«Странные создания – двуногие, – размышляла она, обозревая место недавней битвы. Отсюда, сверху, казалось, что знакомая с детства поляна расцвела какими-то неведомыми огромными переливчатыми цветами, обильно спрыснутыми кровавой росой. – Ради чего все это? Ради добычи? Но где добыча? Не может же быть, чтобы они охотились друг на друга, это противно природе. Впрочем, с них станется. Или они бились за территорию? Это я еще могу понять, вот только кому эта территория достанется? – волчица посмотрела вдаль. – Никого… Только один детеныш выжил в этой бойне. Получается, все это ему достанется?»
В который раз прозрение дикого ума оказалось точнее выверенных расчетов высоколобых мудрецов.
Часть первая
Сельская идиллия
Имени у мальчика не было. Все его звали просто – Волчонок. Конечно, все дети в деревне были волчатами, ведь принадлежали они к славному роду Волка. И имен ни у кого не было, у ругов собственные имена были не в ходу. Для малышни были ласкательные, уменьшительные клички, которыми их награждали матери, чтобы как-то различать свое, обычно многочисленное потомство, подросших парней и девушек надлежало именовать по отцу, но чаще пользовались прозвищами, которые с удивительной меткостью выхватывали самую характерную черту внешности или нрава. Случалось, что прозвище давалось в память в каком-нибудь событии, хорошо, если достославном или хотя бы веселом, а то сядет человек по молодости в лужу, так и ходит всю жизнь Мокрозадым, да еще и детей этим прозванием осчастливит. Сколько их бегало по деревне, Рыжих, Серых, Косолапых, Ушатых, Удалых, Колод, Трещоток и Проныр. Волчонок был один.
Он все первые годы своей жизни был один, как будто вокруг него существовал какой-то магический круг, вступать в которой никто не решался. Так уж повелось, с первого его появления в деревне.
В то утро Влк отправился на памятную поляну. Ему потребовались две луны, чтобы если не забыть, то хотя бы приглушить пережитый им ужас. Он и сейчас вступал на поляну с некоторой опаской, принюхиваясь, прислушиваясь и непрестанно оглядываясь, сам на себя удивляясь, ведь в глазах соплеменников и, что важнее, в собственных, был он человеком неробкого десятка. Но уж больно место нехорошее! И с того дня стало еще хуже, несмотря на то, что все тела были убраны. «Наверно, те, кто приезжали за ними, так наследили!» – подумал Влк.