Родео для прекрасных дам
Шрифт:
На этаже в ту ночь было занято всего три номера — клиенты уже разъехаться успели. А эти, которые остались, они не спали — в такую рань и не спали, понимаешь? Дамочка ко мне там пожилая подошла, оказалось, что это жена Оловянского — артиста, ну наверняка помнишь его — сколько фильмов было с ним старых. Сам-то он парализованный, в инвалидном кресле, а жена — такая разговорчивая старушка. «Вы не представляете себе, — сказала она мне, — что мы тут пережили, как мы все испугались. Эти жуткие крики, словно из ада. У меня кровь в жилах застыла, когда я услышала, как он кричит». Горничная Мизина, дежурившая в ту ночь по этажу, тоже словно не в себе была от испуга,
— А в номере что было? — спросила Катя.
— В номере был хаос полнейший. Оно и понятно — врачи, «Скорая». Они ему первую помощь на месте пытались оказать, потом на носилки погрузили. Когда мы с экспертом туда вошли — свет горел, постель была скомкана, одежда разбросана тут и там. В ванной на полу мокрые полотенца — видимо, там принимали душ перед сном. В шкафу только мужские вещи — этот Авдюков приехал отдыхать на два дня с полным багажом. В гостиной на журнальном столе валялся его бумажник, визитки, ключи от машины. Деньги целы — весьма крупная сумма была в бумажнике. И часы его были целы — золотые, швейцарские. Он, видно, как их снял перед сном и на столик положил, так они там и лежали. В гостиной на ковре были следы рвоты. Потом горничная Мизина показала, что нашла Авдюкова лежащим именно на полу.
Видимо, он встал с кровати и пытался добраться до двери, позвать на помощь, но не успел. Упал.
— А дверь номера, значит, была открыта? — удивленно спросила Катя.
— Выходит, что открыта.
— Обычно в гостиницах клиенты на ночь дверь номера запирают на ключ. Тем более когда на столе оставлены золотые часы и бумажник с деньгами.
— Там было и еще кое-что странное, — усмехнулась Марьяна. — Не только эта не запертая на ключ дверь. Мы проверили по базе данных отеля — Авдюков заказал номер на себя и на некую гражданку Олейникову. Как позже выяснилось — это не кто иная, как его личная секретарша. С этой Олейниковой они и проводили в «Парусе» время. А на момент того, как горничная обнаружила Авдюкова на полу умирающим, этой самой Олейниковой Юлии в двести втором номере не оказалось. Там не было и ее вещей — по крайней мере, я ни одной женской вещи там не обнаружила.
— А куда же она делась, эта секретарша? — удивленно спросила Катя.
— Это было первое, что мы и пытались выяснить в то утро. Мы допросили охрану на въезде: машину Олейниковой — у нее серебристая «десятка» — видели выезжающей с территории «Паруса» примерно около часа ночи.
— Вы ее отыскали? Допросили?
— Пока нет.
— Почему?
— Потому что для допроса мне необходимо дождаться точных данных химической экспертизы, — ответила Марьяна, — а она будет готова лишь сегодня после обеда.
— Ты там что-то нашла, в номере, да? Что-то необычное? — спросила Катя. — Эта бутылка — что в ней такое было? Яд?
— Что было, что было… Я бы ее, наверное, не нашла, если бы под кровать не заглянула. Бутылка случайно или не случайно закатилась глубоко к стене. С виду — самая обычная пластиковая бутылка с этикеткой. На самом дне — остаток в несколько капель прозрачной жидкости. И резкий запах, который просто нельзя не узнать.
— Бутылка была открыта? А пробку от нее ты нашла?
— Пробка лежала на тумбочке рядом с кроватью. Там такой мельхиоровый подносик стоял, початая бутылка шампанского, бутылка коньяка, пустой фужер — в нем пробка и лежала. А бутылка из-под минеральной воды «Серебряный ключ» валялась под кроватью. И знаешь, чем из нее разило?
— Чем? — тихо спросила Катя.
— Уксусной
— Отпечатки пальцев на бутылке были?
— Конечно, были. Причем свежие.
— Чьи?
— Потерпевшего Авдюкова. Катя посмотрела на Марьяну.
Тут в кабинете резко и настойчиво зазвонил телефон — красный, внутренней связи.
— Да, я слушаю. Да, я помню, когда истекает срок задержания. — Марьяна разговаривала с кем-то крикливым и раздраженным голосом. — Я буду добиваться содержания под стражей до суда. Да, я уже созвонилась с судьей. Извините, но о своих прямых обязанностях я никогда не забываю, это не в моих правилах. Начальник разоряется, — пояснила она Кате гораздо более мирным тоном. — Это по делу этого Мамонтова, которого ты видела. У него в десять вечера срок задержания истекает.
Кате после всего услышанного было не до какого-то там чудака с «ирокезом» на башке. Поэтому она спросила чисто машинально, целиком поглощенная мыслями о зловещей бутылке:
— А что он такого натворил?
— Человека чуть не замочил, вот что. Злостное хулиганство, покушение на убийство и в результате огнестрельное ранение. Сукин сын, еще врет, изворачивается. — Глаза Марьяны презрительно сверкнули. — Дантеса из себя разыгрывает. Ты извини — мне надо с его допросом закончить. Посиди здесь, пока я с ним разберусь, ладно? Потом пообедаем у меня, а там и результаты экспертизы будут готовы. От них и будем отталкиваться. Решать, что делать дальше.
Меньше всего Кате хотелось сейчас обрывать тоненькую, хрупкую ниточку, потянувшуюся из «Паруса» в этот тесный сумрачный кабинет. Отвлекаться на каких-то там дурацких хулиганов сейчас просто грешно! Но Марьяна была следователем и самой себе не принадлежала. Помимо дела, так интересовавшего Катю, у нее были в производстве и другие уголовные дела. И они не могли ждать. С этим приходилось мириться, как с досадными издержками. И когда конвоир снова вернул в кабинет хмурого обладателя «ирокеза», Катя восприняла это как неизбежное зло.
Она и представить себе не могла, чем обернется для нее это неожиданное знакомство с подследственным Василием Мамонтовым.
Глава 4
СУД ЛЮБВИ
Окно комнаты на семнадцатом этаже многоквартирного панельного дома смотрело на юг, тюлевые шторы были раздвинуты. На подоконнике сидел полосатый сибирский кот и с напряженным вниманием следил за воркующими на соседской лоджии голубями. Голуби были толстыми и глупыми, озабоченными вопросами размножения. И кот в глубине своей сумрачной кошачьей души страшно злился на них и жгуче завидовал: самого его эти вопросы давно уже не волновали. Он ведь был евнухом по прихоти хозяйки. Но голуби так безоглядно отдавались нахлынувшей страсти на чужом балконе и вообще выглядели так аппетитно, что коту стало обидно. Он выгнул жирную полосатую спину и мяукнул басом.
— Не мешай. Иди на кухню, поешь лучше.
Кот вздохнул: вот так, сразу «не мешай, лучше поешь». А чего поешь? И так уж поперек шире становишься. В унитаз вон лезешь чинно-благородно справить естественные надобности, на трех лапках балансируя, так скользишь, падаешь, брюхо сытое-пресытое вниз перевешивает. И чем это ей, разлюбезной хозяйке Зинаиде Алексанне, помешать можно? А куклам этим ее — мешай не мешай, так они все равно ни шиша не понимают. Бездушные твари из папье-маше и пластика. Лизнешь — а на вкус такая гадость, такая гадость, мяу-у-у!