Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Чей-то молодой и сочный голос особенно звонко и победительно выделялся в девичьем стройном хоре. И Костромину показалось, что этим голосом и дышит богатая, печальная и нежная песня.
Обогрело красно солнышко Моей сестрицы крыльцо белое, Обогрело красно солнышко Моих кумушек-подруженек. Как меня же да молоденьку Да не греет красно солнышко, КакПоследний звук взвился и замер, словно растаяв в голубом воздухе, а немного спустя тот же певучий голос звучно и смешливо сказал:
— Ну, девочки, домой-то мне все-таки надо же показаться!
Скоро из-за груды щебня вышла девушка среднего роста в сером пальто и синей шляпке с белым перышком, держа небольшой чемодан в руке.
— А ведь тяжелый, оказывается! — с досадой пробормотала она и, подняв синие глаза, увидела Костромина.
— Разрешите, я донесу вам, — попросил он, невольно засмотревшись в глубокую синеву ее взгляда.
Он протянул было руку к чемодану, но девушка резко отказала:
— Не надо, я могу сама.
Глаза ее были так сини, что он и не подумал обидеться.
— Простите, но было бы странно, что я, мужчина, пойду рядом с вами… Если угодно — моя фамилия Костромин, я заводской конструктор…
— А я Лосева Татьяна, — сразу смилостивилась она.
— Не дочка ли Ивана Степаныча?
— Дочка. А что?
— Да я вот имею удовольствие жить в вашей квартире. Вы, как видно, ездили куда-то?
— Ездила. Тетя Груня сильно заболела, я у нее почти два месяца пробыла, а теперь ей уже лучше.
— Разрешите все-таки взять ваш чемодан?
— Н-ну, берите.
Они пошли вместе.
— Вы сказали, что дома еще не показывались. Каким же образом вы сразу сюда?
Она объяснила неохотно:
— Ну… сошла с автобуса и увидела — народ к танку бежит. Потом, как женщина эта заплакала, меня что-то будто подтолкнуло, и мне захотелось сейчас же чем-то помогать всем.
— Вы увидели дорожную бригаду и отправились с ней?
— Ну да, поработала немного, а потом хором песню затянули, — подтвердила она, шевельнула круглой русой бровью и вдруг усмехнулась. — Поработала бы и еще, да девушки посоветовали скорее домой показаться: маме уж, конечно, сказали, что я приехала, она будет беспокоиться.
— А вы хорошо поете! — сказал Костромин.
— Это оттого, что в хоре, — сказала она холодно и небрежно.
— Да нет же, у вас прекрасный голос! — осмелел Костромин.
— А я почти и не пою, — уже совсем ледяным тоном бросила Татьяна, и он смущенно замолк.
Некоторое время шли молча.
— А какой он мерзкий! — сказала она глухо, кивая в сторону черного танка. — Если бы, как в сказке, в огонь мне превратиться и спалить их, всех этих…
— Огонь сжигает, вы бы сгорели.
— И пусть, пусть! — с детским упорством воскликнула она и даже сжала кулаки.
— Сколько вам лет? — улыбнулся Костромин.
— Девятнадцать… А что?
— Труд превосходно
— Нет еще. Я только в позапрошлом году кончила среднюю школу, два года училась на чертежницу…
— Да что вы! Так вы же можете работать… например, у нас в конструкторском бюро.
«Я, кажется, переборщил, — немного растерянно подумал он. — В бюро ведь все опытные чертежники. Что ж я ей предложу?» — но он твердо сказал:
— Да, несомненно, работа для вас найдется. Подумайте об этом.
— Хорошо, я подумаю, — согласилась она, обращая к нему теперь добрый, открытый взгляд синих глаз.
Они вышли к заводским воротам.
— Мне сюда, — и Таня подала ему руку, — До свидания! Когда-нибудь еще увидимся… — И вдруг рассмеялась, полуоткрыв пухлый рот с изголуба-белыми зубками: — Ах, да что я! Ведь мы же рядышком живем!
Пожимая ее тонкую теплую руку, Костромин подумал почему-то грустно и растроганно: «Она даже и не представляет, сколько в ней красоты!» Провожая ее взглядом, он вспомнил и другое выражение лица ее, гневный пламень ее глаз и порыв: «Сейчас же помогать всем…» Какой это слепец сказал, что красота спокойна, потому что ее дело только давать людям любоваться собой? Нет! Мы сильны и тем, что эта чудесная человеческая красота, забывая о самой себе, стремится скорее встать в общий строй…
Он вынул очки, протер их, надел на костистый, слегка вздернутый нос и, довольно бурча что-то, пошел к себе в бюро.
Домой он пришел поздно. Сережа еще не спал и капризничал. Стоило только Ксении Петровне положить его, как он, изгибаясь всем тельцем, вскрикивал и умоляюще протягивал к бабушке руки.
— Вот целый день сегодня так мается! — прижимая его к себе, вздохнула Ксения Петровна.
— Может быть, заболел он? А, Сереженька? — и отец осторожно поцеловал сына в теплый, чуть потный лобик. — Нет, жара у него нет.
— Он этой фашистской образины испугался! И зачем только я брала его с собой?.. Днем он нет-нет и зальется плачем, а я ему говорю: «Не плачь, бэби, вот скоро наш папа такой танк построит, такой танк, что всех фашистов убьет…»
— Ну, едва ли ты его такой присказкой успокоишь, — усомнился Костромин.
Старая женщина помолчала и вдруг неловко погладила сына по редеющим светлым волосам.
— Ах, Юринька, сынок…
— Ну? — тоже неловко буркнул он.
— Знаешь, сегодня, глядя на тот танк, я подумала: как хорошо, что ты делаешь танки! Честное слово, я ужасно довольна!
Мать и Сережа уже спали, а Костромин еще долго сидел за столом.
Комната его была угловой, в два окна, и из них он видел россыпи заводских огней и пока реденькую их цепочку на стройке новых цехов. Он уже изучил направление и движение этих огней. Крайняя звездочка, что горит в конце широкой лесной просеки, — это фонарь на строящейся ветке. С каждым днем просека, прорубаясь все дальше в лес, открывала дорогу новым огням на ветке. Сегодня опять появилась новая звездочка над насыпью, которая далеко протянулась в глубь косматого, тысячи лет спавшего леса. По этой ветке пойдут на фронт колонны танков новой серии «ЛС»…