Родина (Огни - Разбег - Родной дом)

Караваева Анна Александровна

— Вижу, вижу: ты и здесь хорошо фашистов бьешь!

Игорь вспыхнул и только кивнул в ответ.

Компания вышла с завода к скверу. Голый и мокрый в осеннюю пору, молодой сквер сейчас был неузнаваемо прекрасен, с одетыми в пышную бахрому деревьями, которые сплетались между собой, как сказочно белые водоросли. В просветах, словно ледяная глубина, кобальтом сверкало небо. Снег так хрустел под ногами, что звук, казалось, долетал до самых звезд, а звезды горели, крупные, как топазы-самородки.

— У-ух, товарищи! — вдруг глубоко передохнул Артем и распахнул шубу на яркожелтых хорьках. — Я только сейчас почувствовал, что все-таки чертовски устал! Надеюсь, однако, что новобрачные

угостят меня на совесть!

Все засмеялись. Артем вдруг сдернул с головы шапку и подбросил вверх.

— Ну, ну, восторженная душа! Застегнись немедленно, простудишься еще! — строго прикрикнула Верочка.

Уж здесь-то, на улице, под звездами, властвовала она!

Десять дней пролетели для Тани необыкновенно быстро. Когда она с Сергеем вышла на перрон, почудилось, что все было как во сне: и любовь, и свадьба, и счастье. Реальным было лишь метельное декабрьское утро, колючий ветер, станционная суета и ожидание поезда, который увезет ее Сергея на запад.

Сергей пошел справиться о поезде, а Таня осталась стоять у станционного палисадничка. Прислонясь плечом к запорошенной снегом решетке, она так и застыла стоя. Горькая слабость перед неотвратимым охватила ее. Она не могла себе представить, что теперь долго не увидит Сергея.

«Что же это будет, что же?..» — бессильно думала она, кусая губы.

— Поезд из Моховки уже вышел, — сказал над ухом голос Сергея, — будет здесь через десять минут.

— Как? Уже? — испугалась она и вдруг, припав к его плечу, тихонько заплакала.

— Милая, что ты? Ну, что ты? — У Тани сладко захолонуло сердце от взгляда, каким он смотрел на нее. — Ведь мы с тобой ко всему готовы. Ведь верно, да?

— Да… — вздохнула она.

Когда подошел поезд, Таня испугалась, что самого главного не успела сказать. А когда поезд тронулся и она, задыхаясь и еще чувствуя на губах поцелуй Сергея, бежала по краю перрона, она твердо уже знала, что каких-то, самых важных слов ему так и не сказала.

Заводский автобус подавал сердитые гудки.

Таня взглянула на сизое крылышко дыма, пропавшее где-то за лесами, и разбитой походкой пошла к автобусу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В МОРЕ ВОЛНЫ ХЛЕЩУТ

Елена Борисовна умерла тихо и совершенно неожиданно даже для тех, кому было хорошо известно ее тяжелое состояние. И Пластунову и Пермяковым казалось, что она «все же еще поживет». В тот день Пластунов пришел поздно и застал дома переполох. Варвара Сергеевна и еще какие-то женщины хлопотали около покойницы. Пожилая сиделка из заводской больницы растерянно повторяла:

— И когда она кончалась-то, моя голубушка, я и не слыхала! «Я, — говорит, — Дашенька, хочу заснуть, и вы поспите». Я вот тут и прикорнула, и она… и совсем, на веки-вечные… Ах ты, господи!

Взглянув на Пластунова, женщина умолкла. Он стоял, словно оглушенный, и, не отрываясь, смотрел в спокойное лицо жены. Казалось, наконец-то, после многих бессонниц и страданий, она заснула крепким сном и спит, наслаждаясь покоем.

Всю ночь Дмитрий Никитич просидел возле жены, вспоминал свою четырнадцатилетнюю жизнь с ней, — от первого знакомства нежным весенним днем, овеянным бархатным морским ветерком, который, кажется, бывает только в Ленинграде, — и до последнего ее взгляда и слов, обращенных к нему.

Через пять дней Дмитрий Никитич поздним вечером в своем заводском кабинете писал на фронт брату, майору авиации:

«…Вот, таковы дела, брат Паша. Что я пережил за эти дни, рассказать невозможно. Никого я на свете так не любил, как Леночку

мою! Вначале у меня даже было такое чувство, будто и во мне все умерло и пустота в сердце моем все пожрала, как саранча. Но жизнь наша заводская, брат Паша, такой боевой котел, что только совершенно бездыханного человека не подымет. Когда знаешь, что пятнадцатого марта мы должны выдать первый состав нашей продукции, все сожмешь в себе, стянешь в узел. Я стал похож на отощавшего черта, китель на мне сидит, как на вешалке, а физиономия, брат, такова, что лучше и не подходи к зеркалу. А злобы во мне еще прибавилось. Вот сейчас смотрю я на карточку моей бедной Леночки, и сердце мое кипит: какая красота, какой талант был в человеке — и фашистское нашествие сгубило его! Вспоминаются мне твои слова, когда ты познакомился с моей женой: «Очень хороша, но слишком хрупкий цветок!» Помнится, я даже спорил с тобой: наша общая счастливая, мирная жизнь уже становилась такой полной, что для художника-мечтателя, целиком наполненного музыкой, каким была моя Леночка, казалось, окрепла почва, было чем питаться и этим хрупким цветам. Что говорить, некоторые натуры могут жить только среди тепла и света своей мечты. Однако, если бы контузия не вывела из строя чудесную силу ее пальцев, она вытерпела бы все тяготы, но невозможность служить своей мечте она вынести не могла. Друг мой, брат Паша! Я теперь почти не захожу домой, все так напоминает ее, что прямо-таки сам не свой становлюсь, а горю предаваться нельзя. Живу я на заводе, питаюсь здесь и сплю чаще всего на диване вот в этом кабинете, Леночкина карточка всегда со мной — вот и вся моя, как говорят, личная жизнь.

Таковы мои дела. Надеюсь, что ты жив и здоров. Обнимаю тебя, шлю большевистский привет всей твоей славной истребительной эскадрилье и жду твоих писем.

Твой младший брат Д м и т р и й».

Пластунов запечатал конверт, потом поискал в кармане трубку и только поднес к ней спичку, как телефон на столе зазвонил. В трубке послышался голос Михаила Васильевича, трубный и отрывистый, — значит, чем-то раздражен.

— Дмитрий Никитич, вы домой скоро?

— Нет, Михаил Васильевич, я здесь останусь, уже ночь.

— Тогда я к вам зайду. Разрешите?

Директор вошел было широким шагом, но с полдороги вернулся, с силой захлопнул дверь за собой, со звоном повернул ключ в замке, размашисто повесил на вешалку-вертушку шапку и шубу. Пожал руку Пластунова холодными жесткими пальцами и так же отрывисто бросил:

— Вопрос у меня один… — Михаил Васильевич кашлянул, нахмурился и спросил: — На каком основании Назарьев только что выехал отчитываться в обком?

— На основании срочного вызова обкома.

— Именно его, Назарьева, вызвали? А кто мне это подтвердит?

— Я могу подтвердить, потому что разговор шел со мной. Он торопился очень и не успел вам доложить.

— Та-ак… В жизни моей такого случая не было, чтобы в обкоме отчитывался кто-нибудь другой…

— Почему же «кто-нибудь», когда это ваш заместитель по новому строительству? По этим вопросам его и вызвали в обком.

— Ну ладно… заместитель… Ну, черт с ним…

Пермяков тяжело поднялся с кресла и крупными шагами заходил по комнате, притопывая своими огромными валеными сапогами.

— Видно, не сработаться мне с моим заместителем, Дмитрий Никитич…

Он круто повернулся к Пластунову и вдруг заметил, что его слушает худой желтолицый человек с глубоко запавшими глазами, которые с какой-то незнакомой пристальностью смотрели на него.

— Простите, — глухо оборвал себя Пермяков, — у вас горе, а я тут бушевать вздумал.