Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Она только не представляла себе, как будет помогать Сталину, но решение было принято, и оставалось посоветоваться с мужем и со знающими людьми, где лучше всего может помочь старательная женщина, которая не имеет заводской специальности.
Костяные спицы чуть слышно постукивали в ее ловких пальцах. Это была уже третья пара фронтовых варежек — и все на один узор: ласточка, чистая, белокрылая, как сама любовь материнская, летела на кубовом фоне, густосинем, как уральское небо над снегом-первопутком. Кайма была веселая, красная, будто спелая брусника под студеной росой в родных лесах.
Сергей
На письменном столике лежала книга, которая осталась открытой на той странице, где застала чтение начавшаяся передача.
Что, если бы и вправду эти звезды В ее лице светили вместо глаз? Ее ж глаза сменили их на небе? Ее лица сиянье эти звезды Затмило бы, как лампу свет дневной, А в небесах такой бы яркий свет Ее глаза потоком изливали, Что птицы, ночь приняв за светлый день, Запели бы… Вот на руку щекой Склонилася она… Как я желал бы Перчаткой быть на этой белой ручке, Чтобы щеки ее касаться мне!..Два часа назад они с Таней говорили о «повести печальной Ромео и Джульетты», и Таня сказала:
— Все-таки как слабы они были: отцы их враждовали, а они опоры в себе найти не могли и потому погибли.
Сергей спросил:
— А в чем, по-твоему, наша с тобой опора?
Она ответила:
— Родина жива — и любовь жива.
Он был сейчас уверен, что Таня знает все, что происходит в нем. Его раны уже скоро затянутся, и он опять вернется туда, где должен быть, чтобы защищать любовь.
Бой, где он был ранен, огненно-дымным столбом как бы вновь поднялся перед ним — от первого залпа его танка, встретившего осеннюю промозглую зарю у самого края обороны, и до сумерек, когда ни холодный ливень, ни воющий ветер не в силах были даже на краткий срок приостановить ярость битвы.
В каждом слове Сталина об обороне Ленинграда и Москвы ему виделись боевые товарищи, подвиги их на поле боя, которые составляют обычную жизнь и труд войны. «Да, да, мы все быстрее учимся воевать, мы уже опалены войной. Да, товарищ Сталин, завтра мы превратимся в страшную угрозу для врага».
Еще никогда не казалась ему Таня Лосева такой необычайной и красивой, как сейчас, когда думы о фронте, о боевых друзьях, словно обжигающий ветер, налетели на него.
Он тихонько взял руку Тани, еще детски мягкую, с теплой узкой ладонью. Таня подняла голову и, повинуясь внезапному, но всегда точному пониманию внутренней жизни другого человека, которое дается любовью, долгим взглядом посмотрела ему в глаза и улыбнулась. А Сергей прочел в этих синих глубоких глазах:
«Да, нам уже недолго быть вместе, но ничего другого и не может быть, а если бы и было это другое, я не любила бы тебя так, как люблю».
Когда из Москвы донеслась музыка «Интернационала», Пластунов с улыбкой спросил старика Лосева:
— Ну как, Иван Степаныч?
Старый мастер подумал и ответил
— Не забудешь этого всю жизнь. Поднял он нас, Иосиф-то Виссарионович, сколько силы в душу вдохнул!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
МЕДНЫЙ ВЕЛИКАН
Костромин, вызванный в Москву перед праздником, прилетел обратно утром пятнадцатого ноября, а в обеденный перерыв встретился с Пластуновым.
— Не обозревайте, прошу, мою скромную особу, Дмитрий Никитич! Я пожелтел, как факир: сегодня на рассвете мы попали в болтанку, а в общем… слетал великолепно! — и осунувшееся лицо Костромина вспыхнуло радостной улыбкой.
Пластунов еще никогда не видел его таким оживленным и говорливым. Костромин много рассказывал о Москве, об ее окраинных улицах и переулках, перерезанных баррикадами, о москвичах, а главное — о встречах с «большими людьми».
Как и ожидал Пластунов, Юрий Михайлович привез из Москвы важнейшие директивы, о которых он хотел бы доложить немедленно руководству Лесогорского завода.
Вечером в кабинете Пермякова, после доклада Костромина, план работы Лесогорского завода был уточнен полностью: танковый конвейер должен был начать свои операции с таким расчетом, чтобы первый эшелон танков со станции новой ветки вышел не позднее пятнадцатого марта 1942 года.
Далеко за полночь еще горели огни в окнах директорского кабинета. Крепкий чай стыл, лиловел в стаканах. Сонная подавальщица принесла новый поднос, но и эти стаканы тоже остыли.
— Ну, начерно, так сказать, все наши мощности подсчитаны. К пятнадцатому марта наши танки поедут на фронт — это дело нашей чести. Теперь остается все конкретизировать… — заключил Пермяков и хмуровато качнул массивной головой.
Было отчего хмуриться, хотя до поры до времени директор не говорил ничего, — может быть, еще обойдется. Его тревожило состояние одной из важнейших мощностей завода — большого пресса. Он был поставлен девять лет назад германской фирмой «Дейч-пресс». Такие механизмы на Урале тогда еще были внове. Но через несколько лет, когда Лесогорский завод уже выполнял ответственные заказы, они уже перестали быть новостью. Более того — лесогорские механики, под предводительством неугомонного искателя «новых путей в технике» Артема Сбоева, не только раскрыли секреты немецкой техники, но и все ловко замаскированные пороки ее и самый главный из них: могучие медные цилиндры оказались не кованые, как полагалось, а литые. Поэтому за прессом постоянно досматривали, придумывали разного рода усовершенствования, следили за ремонтом — и все-таки медному великану не доверяли. По поводу последнего ремонта, как раз перед Октябрьской годовщиной, Артем Сбоев мрачно сказал:
— Все равно сдаст, проклятая орясина!
У Артема было сильно развито, как он сам говорил, «чувство машины». Недаром на заводе его прозвали «главным машинным хирургом». Ему были известны до мельчайшей детали все станки и агрегаты завода, с его «диагнозом» обычно не спорили.
Утром, войдя в прессовый цех, Михаил Васильевич с облегчением услышал тяжелое уханье медного великана. На площадке, откуда спускалась лестница в подземное хозяйство пресса, директор увидел Артема.
— Ну, как дела? — спросил Пермяков, кивая на огромную, на медных столбах, арку пресса.