Родина (сборник)
Шрифт:
Сергей Николаевич работал блестяще, но если вы добавите к этому еще его одиночество, скупость слов, – а в ней скрывается больше участия, чем в самой крикливой помощи, – способность хорошо волноваться при мысли о будущем, я бы сказала, совсем не стариковскую, а нашу молодежную любовь к будущему и настоящему, мягкость, которой он сам напрасно стыдится, – если вы вспомните эту непрерывную и добровольную каторгу, которую он сам так скромно назвал впрыскиванием заводу камфоры, – тогда вы поймете, что мы стоим перед фактом не только блестящей работы, но и работы героической.
Я
Лена покраснела и поцеловала инженера. Оркестр некстати заиграл туш, но этого никто не заметил. Чествование окончилось поздно.
Соболев вышел. Над белой ночью, над заводскими корпусами сверкала электрическая надпись: «Передовому командиру машиностроительного фронта – горячий большевистский привет!»
Огни сияли в листве садов крупной росой.
– Да, – промолвил Соболев, – она права. Производственную работу надо насытить свежестью чувств,
Литейный мастер Онежского завода Петр Авдеев проводил свой отпуск в Пудоже.
Лето выпало дождливое. Над городом, над древней Пудогой, вечно писавшей московским царям жалобы на грабежи шведов, висел тяжелый дым. По утрам меня будил дождь, плескавшийся за окнами в зарослях бузины. По ночам тараканы падали с потолка в керосиновую лампу и сгорали с легким треском. Лампа тотчас начинала чадить и гасла. Днем проглядывало солнце и обливало тихим светом розовые дощатые дома. А перед вечером Авдеев заходил за мной, и мы шли на Водлу ловить рыбу.
Закат горел над лесными порубками почти до полночи, пока его не сменяло сверкание звезд.
– Вот вы историей интересуетесь, – говорил мне Авдеев, раскуривая в трубке ядовитую махорку. – Я сам большой любитель этого дела. Я историю этих мест знаю, конечно, не по книгам, а по жизни. На Онежском заводе работаю с тысяча девятьсот четвертого года, – нагляделся всякого. Вот, к примеру, здешний монастырь, – сюда иные рабочие до революции ездили к монаху Иннокентию. Наш завод был военный. Сами небось знаете, – на военных заводах рабочий был солидный, бородатый, говел каждый год великим постом. А с Иннокентием, если интересуетесь, дело случилось забавное. Сейчас я его вам представлю во всей подробности.
Иннокентий – монах Балтского монастыря на Украине – был сослан в Пудож незадолго перед войной. Сослали его за буйные проповеди, взбудоражившие крестьян Молдавии. Иннокентий кричал о близости Страшного суда и лютой смерти и призывал крестьян бросать полевые работы и рыть впрок братские могилы. Тяжелое массовое наваждение охватило Балтский округ. Бабы рыдали, шили саваны и спали в чистых сорочках, – готовились к скорой смерти.
После ссылки сотни поклонников Иннокентия приехали в Пудож вслед за ним. В Пудоже проповеди продолжались. Кое-кто из богомольных рабочих завода начал навещать Иннокентия, а жены рабочих ездили в Пудож толпами.
Олонецкий губернатор приказал немедленно выслать крестьян, приехавших к Иннокентию, обратно в
Был февраль. Крутили метели. Толпа шла днем и ночью с пением заунывных псалмов. Дети замерзали. В Каргополе шествие остановилось, – обмороженные, обезумевшие паломники дальше идти не могли. Здесь Иннокентий был арестован, а крестьян разъединили и по частям отправили в Молдавию.
– Сами понимаете, – говорил Авдеев и сплевывал, – какой у нас существовал рабочий, – одна темнота. Захолустный завод. Революционной пропаганды почти не было, – перепадали кое-какие крохи. Первое время, конечно, в наибольшей силе оставались эсеры. Да и то – какая сила, одна видимость. Никакого научного понимания жизни нам никто не давал.
В 1904 году конторщик завода Кузьмин втянул Авдеева в партию эсеров. Кузьмин – угрюмый и экзальтированный юноша – кашлял кровью и мечтал об убийстве Николая Второго. По внешности он походил на монашка из заштатного монастыря. Льняные волосы торчали косичками, а серые глазки поглядывали хмуро и недоверчиво.
Авдеев не считал Кузьмина способным на «крупное дело». Уж очень непонятной казалась любовь Кузьмина к церковной службе и пристрастие к «божественной» живописи.
В свободное время Кузьмин часами просиживал в своей каморке, копируя в красках «святые семейства» итальянских мастеров. Особенно тщательно Кузьмин выписывал пухлые облака над головами святых и незабудки у их жилистых ног, обутых в сандалии. Авдеев не мог сказать почему, но эти водянистые картинки его раздражали.
Вера в Кузьмина была окончательно подорвана после «Иннокентьевского дела».
Кузьмин считал иннокентьевщину народным движением и собирался ехать в Пудож, чтобы придать ей революционный характер. Но он опоздал. Эсеровская организация к тому времени была разгромлена. Кузьмин все чаще говорил о желании уйти в монастырь, чтобы изучить иконописное мастерство. Потом он бросил эту мысль и начал носиться с идеей индивидуального террористического акта.
В это время в Петрозаводск приехал сенатор Крашенинников, прославившийся жестокими приговорами по политическим делам. Час для красивого, но бесцельного жеста пришел. Кузьмин решил убить Крашенинникова, но у него не было ни револьвера, ни бомбы. Он бросился на Крашенинникова с ножом и легко ранил сенатора в шею.
Кузьмин был повешен. Перед казнью, глядя, как тюремные надзиратели, суетясь, готовили виселицу, он сказал:
– Эх вы, даже вешать не умеете!
Смерть Кузьмина не примирила Авдеева с эсерами. Он все больше отходил от них и все чаще наведывался в книжный магазин, открытый студентом Копяткевичем. Магазин этот был первым политическим клубом в Петрозаводске, центром местной группы большевиков.
В магазине Авдеев познакомился с молоденькой курсисткой Галиной Тушовской. С ней он пошел на первый большевистский митинг рабочих Александровского завода.