Родина зовет
Шрифт:
Вот и граница, река Сан, мост, который несколько дней тому назад был нейтральным. Немцы долго не могли овладеть им. Здесь стояли насмерть пограничники, а мы из своих дотов десятками и сотнями уничтожали [39] врагов. Теперь враги свободно проезжают по мосту, а мы едем пленными в немецких машинах.
Дорога идет по немецкой территории, вдоль границы. Нам хорошо видна вся передняя линия нашего опорного пункта. Развороченные глыбы бетона, всхолмленная земля. Сколько наших товарищей погребено под тяжелыми бетонными плитами! Вот с выбитыми амбразурами дот, который защищал Володя Молотков. Я ищу глазами то место, где был мой дот и вижу его останки: груда серого камня. Соседний дот Феди Скрипниченко.
– Смотрите, как разорили, гады, - показывая на доты, говорит незнакомый боец.
– Видно, тут наши дрались до последнего.
Мы с Володей переглянулись.
Машина катилась все дальше и дальше.
Нас привезли в городок Санок, выгрузили и загнали в какой-то сарай, который оказался конюшней, заперли на замок и поставили у дверей автоматчиков. Здесь было много красноармейцев и гражданских галичан, попавших в плен потому, что они напялили вымененные на хлеб красноармейские гимнастерки и брюки. Они держались от нас отдельно. Особенно избегали меня. Бинт с лица и головы у меня сполз, обгорелая кожа сочилась кровью. То ли они этого боялись, то ли другого чего, только всякий раз, когда я проходил мимо них, они, ругаясь, бросались от меня в сторону.
Вечером нас вывели на поверку. Галичане в армии не служили, строиться не умели, бегали, разыскивая своих земляков, и создавали страшный беспорядок. Ну, а немцы, как любители порядка, били всех подряд палками по головам. Как ни старался я избегнуть этого, мне все же достались три удара по голове. Я ткнулся в чью-то спину, но Володя тут же поддержал меня и помог встать в строй. Кровь лилась из ран и ссадин, в голове шумело, я едва стоял на ногах.
После поверки нас начали кормить. Сунули каждому по бумажному стаканчику и велели пятерками подходить к бачку, который подвезли к самой конюшне. У бачка, засучив рукава, стоял немец-повар с черпаком и плескал каждому в стаканчик жидкую гороховую [40] похлебку. Он так быстро действовал черпаком, что половина мутной жидкости проливалась на землю. Голодные галичане держали стаканчики обеими руками, стараясь, чтобы ни капли не пролилось на землю, и задерживали остальных. Повар бил их черпаком, а двое солдат, стоявших по бокам,-палками. Получившие свою порцию бежали в конюшню и, если в их стаканчики что-либо попадало, жадно съедали баланду.
Я отказался от пищи и проскользнул из строя прямо в конюшню.
К моему удивлению, Володя себе и мне принес по полному стаканчику похлебки.
В несколько глотков мы опрокинули стаканчики. После трех дней голода эта баланда показалась нам удивительно вкусной. Володя перевязал мне голову, и мы, прижавшись друг к другу, заснули прямо на земляном, густо унавоженном полу конюшни.
На следующий день рано утром распахнулись двери, ослепив нас ярким солнечным светом. С палками в руках к нам вбежали несколько солдат, что-то громко закричали, размахивая палками, показывая на открытую дверь. Пленники мгновенно вскочили на ноги, но никто не хотел выходить первым. Немцы до хрипоты орали: «Los!» Сначала мы думали, что они кричат «рус», но потом поняли, что «los» - это «вперед». Мы с Володей и несколько красноармейцев первыми бросились к двери и встали на то место, где строились вечером. К нам стали пристраиваться и остальные. И, конечно, последним попало больше, чем первым.
На сей раз нас построили двумя группами - в одной стояли красноармейцы, в другой - люди, одетые в гражданскую одежду, И вдруг среди последних мы увидели младшего лейтенанта Евсюкова и старшину Ильина. Они стояли, понурив головы. Не знаю, видели они нас или нет, - они не поднимали глаз. После поверки нас снова загнали в конюшню, а их отвели
В это утро завтрака нам не дали. В обед тоже никто не отпер двери конюшни, и только к вечеру какой-то украинский церковный комитет решил покормить военнопленных. Несколько монашек принесли в корзинах нарезанный ломтями хлеб. Нас выстроили [41] и стали отбирать украинцев. Я живо смекнул, в чем дело, и шепнул Володе:
– Нужно пристроиться к украинцам.
Я подошел к строю украинцев. Володя за мной. Появился переводчик и спросил наши фамилии и имена.
– Иван Григорьевич Корж, из Киева, - назвался я.
– Белоус Николай Никитич, с Черниговщины, - сказал Володя.
Переводчик, наверное, понял по нашему говору, что мы не украинцы, но оставил нас в строю.
Монашки начали раздавать пленным большие ломти хлеба. Сначала они оделили украинцев, остальной хлеб роздали русским, но ломти уже пришлось разламывать на несколько частей.
Так мы превратились в украинцев. Чтобы не забыть об этом, я стал называть Володю Николаем.
На следующее утро после поверки нас опять загнали в крытые брезентом машины и повезли. Ехали мы долго по ухабистым дорогам. Но вот машины въехали в улицы какого-то города. Я узнал Перемышль. Нас ввезли во двор большого здания и приказали высаживаться из машины.
Во дворе стояло несколько колонн военнопленных. Нас пристроили к одной из них, несколько раз считали и пересчитывали, снова угощали палками. Долго мы стояли в строю, изнемогая от жары и слабости. Наконец колонна за колонной начали выходить со двора. Процессия растянулась вдоль всей улицы.
Мы шагали по каменистой мостовой. Рядом со мной Володя Молотков, Олюшенко и Щербаков. Сбоку шли солдаты с винтовками и штыками. Почти каждый вел на поводке овчарку.
Снова переходим мост через реку Сан, которая разделяет город на две части. «Прощай, Родина! Доведется ли снова увидеть тебя? Но если я останусь жив, я по-прежнему твой верный сын. Я всегда буду думать о тебе, любить тебя и стремиться к тебе».
Так я мысленно обращался назад, к Родине, а сам шаг за шагом уходил все дальше на чужбину, на долгую каторгу.
Колонна вышла за город и растянулась по полю. Люди шли, опустив головы, еле переставляя ноги. Голодные, [42] полураздетые, многие с загноившимися ранами, некоторые босиком, шли они по колючей, усыпанной щебнем дороге. Никто не разговаривал, каждый думал про себя тяжелую думу. А солнце пекло, раскаляя камни на дороге. Становилось трудно дышать, в горле пересыхало, мучила жажда, а мы все шли и шли…
Многие спотыкались и падали. К упавшему тут же подбегал немецкий солдат и бил его палкой, заставляя подняться и идти вперед. Мы молча помогали товарищу подняться и вели его под руки дальше. Если же человек все-таки не поднимался, солдаты выволакивали его из строя и на глазах у всех пристреливали или прокалывали штыком и сбрасывали с дороги в кювет.
Так начался наш путь в фашистскую Германию, путь, усеянный трупами и обильно политый нашей кровью.
Колонна вошла в какое-то село. Крестьяне выбегали из домов, держа в руках большие ломти хлеба и картошку, и бросали их в колонну. Пленные жадно ловили куски хлеба и картошины, сбивались в кучу. Налетали немцы и прикладами и палками разгоняли пленных, натравливая на них собак, расстреливали в упор.
С помощью товарищей я все время держался на ногах и старался идти в середине колонны. Ваня Олюшенко чувствовал себя бодрее, чем мы, и в селах старался первым выскочить из колонны и поймать летевший из рук крестьянина кусок хлеба, лепешку или картофелину. Все, что ему удавалось раздобыть, он аккуратно делил на четыре части: себе, мне, Володе и Щербакову.