Родина зовет
Шрифт:
Сначала заключенные строились у крыльца своего барака. Потом нас вели на площадку между бараками. Весь лагерь выстраивался по таким площадкам. Начиналась поверка. Сначала нас несколько раз пересчитывал блоковый. Больных и умерших за ночь укладывали в конце строя, чтобы их тоже можно было пересчитать. Подходили немцы и снова пересчитывали нас два-три раза. Затем они шли на доклад к первому блоку, где помещалась шрайбштуба, то есть канцелярия. Комендант здесь принимал доклады ответственных за блоки. Если счет не сходился, немцы возвращались к своим блокам и снова пересчитывали нас по нескольку раз и снова уходили на доклад. Только
В первые дни меня назначили в команду «Каменолом», работа в которой считалась одной из самых тяжелых. По утрам нас выводили из лагеря. К колонне пристраивались конвоиры с собаками и вели к месту работы, которое располагалось километрах в двух от [111] лагеря. Лопатами и кирко-мотыгами мы срывали гору. На тачках и вагонетках возили землю и сваливали ее вниз, делая какую-то площадку. Капо (бригадир из заключенных) говорил, что на ней будут строить бараки.
Коля Дергачев уже научил меня, как надо «работать глазами», то есть больше отдыхать и меньше получать палок. Если конвоир или капо смотрят в твою сторону - шевелись быстрее, а как только они отвернутся или отойдут - стой и наблюдай за ними, чтобы сохранить силы.
Я уже знал из собственного лагерного опыта, как нужно работать, и старался делать все, чтобы палок получать как можно меньше, а отдыхать как можно больше.
Погода на высоте тысячи двести метров менялась через каждые полчаса: то дождь, то туман, то снег, то солнце. По временам нас обволакивало молочной влажной пеленой. Одежда не просыхала, ботинки промокали в первые же часы работы. А капо, завернувшись в плащ, ходил между нами с резиновой палкой в руках и зорко следил, чтобы мы не останавливались, не отдыхали.
В полдень нам привозили «обед» - по литру супу без хлеба. И снова работа до вечера.
Через несколько дней во время завтрака в барак вошел переводчик Кондрат и зачитал мой номер. Я отозвался и вышел.
– Собирайся, пойдешь в карный блок, - объявил мне Кондрат.
Коля Дергачев ахнул за моей спиной.
– Оттуда не вернешься, - прошептал он.
Я уже кое-что слышал о карном блоке, и меня вдруг охватила какая-то отчаянная злоба.
– Ну и пусть замучают еще одного коммуниста!
– вырвалось у меня.
Кондрат внимательно посмотрел на меня и спросил:
– Ты коммунист?
– Да, - ответил я, не намереваясь больше ничего скрывать.
Меня окружили товарищи, а Федя Аноприк, стоявший рядом, объяснил, что я лейтенант и коммунист, [112] служил на границе и в плен попал раненый и обожженный.
– Ну, пошли, - оборвал его Кондрат, и мы вышли из толпы заключенных, сочувственно смотревших мне вслед.
Кондрат дорогой начал меня расспрашивать, что произошло со мной в плену, почему я попал в концлагерь. Таить мне больше было нечего. Кондрата я презирал, как фашистского пособника, и с какой-то тайной гордостью рассказывал ему свою историю.
Карный блок - это лагерь в лагере, барак № 10, обнесенный колючей проволокой и всегда запертый на замок. Здесь свои порядки, свой режим.
Кондрат позвонил у ворот. Из барака вышел человек с засученными рукавами, впустил нас и запер ворота.
«Что тут происходит?» - подумал я, чувствуя, как по спине пробегает предательский холодок.
Посредине барака, выстроившись в линию, стояли
Если же у человека ничего не находилось в карманах, блоковый или штубовый ставили его перед собой и одним ударом ладони по лицу старались сбить его с ног. Если им это не удавалось, они повторяли удары до тех пор, пока заключенный не падал. Ему приказывали встать и снова повторяли свои приемы, как будто пробуя крепость и силу своих рук. Обессилевшего человека, который не мог уже сам подняться, обливали холодной водой и приводили в чувство. Сильно избитых тащили к умывальнику и там обливали на цементном полу.
Другим приказывали взобраться на табурет и присесть на корточки, в руки давали ботинки на толстой [113] деревянной подошве или просто полено и заставляли держать это на вытянутых руках в течение целого часа. Если человек хоть на мгновение опускал руки, его били до тех пор, пока он снова не вытягивал руки вперед. Заключенный падал с табуретки, теряя сознание. Его окатывали холодной водой и снова ставили на табурет.
Наконец эта процедура надоела эсэсовцам. Они отдали какие-то распоряжения блоковому и ушли из барака. Очередь доходила до меня. Передо мной остался один человек. Я стоял и думал: «Что же мне сейчас будет? Чем меня будут бить? Если так бьют немцев и поляков, то мне не спустят только за то, что я русский».
В это время к блоковому подошел Кондрат и что-то зашептал ему на ухо. Блоковый взглянул в мою сторону и согласно кивнул головой.
Я похолодел.
Вот и моя очередь. Блоковый сел к столу и поманил меня к себе. Как ни страшно было, но идти нужно. Я подошел. Блоковый показал на табуретку, стоящую возле стола, и сказал по-немецки: «Sitz!»
Потом выпроводил всех из этого помещения и велел позвать Эмиля. Вошел молодой парень. Я видел его раньше у нас в бараке. Его звали тогда Володей, он был русским, но хорошо знал немецкий язык и иногда исполнял роль переводчика. Почему его назвали Эмилем? Но мне было не до того, чтобы решать эту загадку. Блоковый усадил меня на табурет и велел рассказать все о себе от начала войны до настоящего момента. Где по-русски, где по-немецки я опять рассказал свою историю. Эмиль помогал мне. Когда я кончил, блоковый негромко сказал:
– Я француз. Был офицером во французской армии. В лагере пятый год. Ненавижу немцев.
Потом он сказал мне, что я буду жить вместе с Володей-Эмилем, убирать штубы{2} и помогать кое-кому из стариков политических - французов, люксембургцев и других.
– Будешь застилать их постели. За это они что-нибудь дадут. Они получают посылки. Я, чем смогу, [114] тоже помогу, - закончил он и велел нам обоим взяться за швабры.
В этот день я не переставал удивляться и многого еще не мог понять. Кто же такой Кондрат? Почему он так свирепо бьет заключенных? Что он сказал блоковому обо мне? Что происходит здесь в карном блоке? Во всем этом я разобрался только много времени спустя…