Родина зовет
Шрифт:
Его хватились, едва команда пришла к месту работы. Сразу же сообщили в лагерь об исчезновении одного заключенного. Всех солдат выгнали на поиски беглеца. Приехали еще эсэсовцы с собаками. Ходили цепью, обшаривая кусты и камыши, облазили болото, заглядывали во все уголки. Но грека не нашли. Заместитель коменданта лагеря, тюремщик проницательный и хитрый, несколько раз вылетал на самолете, высматривал беглеца с воздуха, но ничего не обнаружил. Под вечер, когда команда вернулась в лагерь, всех заключенных снова пересчитали, - одного не оказалось. Заключенный убежал днем, из рабочей команды! Отыскать его живым или мертвым
Заместитель коменданта снова вылетел на самолете. Пролетая над залитым водой болотом, где едва виднелся полузатопленный самолет, он заметил, что от крыла расходятся по воде круги. Очевидно, грек забыл о предосторожности или просто не обратил внимания на летящий в воздухе самолет и пошевелился. Мы увидели, как к болоту бросилось множество солдат с собаками. Примерно через час в лагерь привезли растерзанный труп грека.
После двух попыток побега фашисты озверели. На [143] работе избивали заключенных до полусмерти, заставляли целый день бегать с тачками, наполненными песком. А когда люди падали в изнеможении, их поднимали прикладами и снова заставляли бежать. Груженные вагонетки соскальзывали с рельсов, наезжали друг на друга, давили людей. Но этого было мало начальству. Чтобы как можно больше истребить людей, конвоиры нарочно отсылали заключенных в сторону, а потом пристреливали их, якобы за попытку к бегству. К вечерней поверке каждая команда приносила по два-три трупа ежедневно. За месяц количество заключенных в лагере заметно сократилось.
Через некоторое время я решил проверить своих товарищей, не раздумали ли они бежать, не испугались ли расправы с беглецами. Мы договорились с Володей Соколовым, что каждый в своем бараке проведет небольшую репетицию. С вечера условились собраться в час ночи в умывальнике. К назначенному сроку явились все, кроме одного, который проспал. Я убедился, что на ребят надеяться можно.
Между тем, приближался 1945 год. В воздухе пахло концом войны. Мы чувствовали это по озлобленной растерянности гитлеровцев, по их лютой ненависти к русским, в которой проглядывал какой-то страх. Мы не знали точно, где находятся наши войска, но чувствовали, что фронт приближается к Германии. И мы всем сердцем рвались навстречу своим. [144]
Побег или смерть
В лагерь пришел новый транспорт заключенных из Саксенгаузена. Их разместили в недавно отстроенном бараке и распределили по рабочим командам.
Однажды вечером Володя Соколов отвел меня в сторону.
– Знаешь, Ванюшка, среди новоприбывших есть летчик. Наш советский летчик. Недавно в плену. Он работает с нами возле аэродрома…
Летчик… Аэродром… Немецкие самолеты… Все это мгновенно пронеслось в моем сознании.
– Где он?
– спросил я, готовый броситься навстречу неизвестному летчику.
Володя обещал завтра же познакомить меня с ним.
На другой день перед поверкой, когда все уже были на улице и ждали звонка на построение, ко мне подошел Володя.
– Пошли, Ванюшка.
Между бараками, под соснами, я увидел человека, исхудавшего, в длинном полосатом халате. Я взглянул на него, и воодушевление мое пропало. На что способен этот доходяга, тощий, изможденный?
Мы познакомились и заговорили. Он назвался Михаилом, по фамилии
– Ты летчик?
– прямо спросил я его.
Он задумался и не ответил на мой вопрос. Я понял, [145] что он боится говорить, опасаясь предательства, и потому сначала рассказал ему кое-что о себе. Оказывается, он уже знал обо мне от Володи Соколова.
Прозвенел звонок, и мы разошлись по своим баракам для построения на поверку, а потом отправились на работу.
Целый день я думал об этой встрече. Вечером, когда все команды вернулись в лагерь, мы снова собрались, чтобы продолжить разговор. Но и в этот вечер Михаил не признался мне, что он летчик.
Потребовалось несколько дней, прежде чем мы с ним хорошо узнали друг друга. Постепенно передо мной раскрылась вся его недлинная жизнь.
Детство его прошло в мордовском селе Торбееве, в семье, где Михаил родился тринадцатым. Отец не вернулся с гражданской войны. Все беды и тяготы большой семьи легли на материнские плечи. Михаил рос драчуном, заводилой среди ребят, был упрям и настойчив. Как ни трудно было, но, окончив семилетку, он уехал в Казань и поступил в речное училище. Однако с раннего детства его влекло к себе небо. Однажды, когда он был еще мальчишкой, возле их села приземлился самолет. Из самолета вышел летчик в шлеме, в кожаном реглане. Мальчишечья ватага не дыша наблюдала за ним. С той поры загорелось сердце босоногого Мишки. Окончив речное училище и проплавав навигацию, Михаил пришел в военкомат и заявил, что хочет стать военным летчиком. Его послали учиться в летную школу.
Он стал летчиком-истребителем.
В первые же дни войны Девятаев в составе своей части вылетел на фронт в район Минск - Могилев. Скоро на его долю выпала первая боевая удача: двумя очередями из пулемета он сбил «Юнкерс-87». Затем его истребительный полк участвовал в обороне Москвы. В воздушном бою над Тулой Михаила ранило. Через тринадцать дней лечения он сбежал из госпиталя в халате и тапочках и вернулся в часть.
Снова бои. Каждый летчик делал по пяти и больше вылетов в день.
В воздушном бою под Киевом осколок снаряда попал в правую ногу. Отстреливаясь, Девятаев повел самолет на аэродром, посадил его и тут же в кабине потерял [146] сознание. Опять госпиталь. Комиссия не допускает летчика в истребительный полк. Он шлет рапорт за рапортом, добиваясь возвращения на фронт. Его направили в санитарную авиацию.
Девятаев летал со специальными заданиями в тыл врага, к партизанам, поддерживал связь между армейскими частями, вывозил из глубокого тыла раненых народных мстителей. Только летом 1944 года его снова зачислили в истребительный полк. Здесь Михаил вступил в ряды Коммунистической партии.
13 июля эскадрилья «Аэрокобр» барражировала над наземными войсками в районе Львова. Внезапно из-за облаков вынырнула группа фашистских истребителей.
– Начался мой последний воздушный бой, - волнуясь, рассказывал мне Михаил.
– Схватка была горячая. Вдруг меня что-то ударило в левую руку, обожгло левую ногу. Рукоятки управления окрасились кровью. Я оглянулся: самолет пылал, пламя подбиралось к кабине. Сознание не покидало меня. Я развернулся, в ярости дал длинную очередь по «Фокке-Вульфу» и успел заметить, как вражеский стервятник врезался в землю. Кабина уже горела, когда я выпрыгнул из самолета и дернул кольцо парашюта.