Родина

Караваева Анна Александровна

До этих дней Ольга Петровна равнодушно съедала то, что отпускалось в заводской столовой. Теперь у нее будто обострился вкус. Однажды, принимая свою обеденную порцию, Ольга Петровна понюхала щи и возмущенно крикнула в кухонное окно:

— Мало вам, что еда скверная, так вы еще и капустой гнилой людей кормите!

Толстая и широкая, как печь, растрепанная повариха в грязном фартуке быстро шагнула к окну, и Ольга Петровна увидела потные и трясущиеся от злобы щеки Олимпиады Маковкиной.

— Вона какая барыня чумазая

тут выговаривает! — и, вытаращив на Ольгу Петровну желтые злые глаза, Олимпиада обозвала ее безобразными словами.

За Ольгу Петровну тут же заступились десятки голосов, и вся очередь перед оконцем зашумела, — но обида все равно осталась.

— Вот, Софья Евгеньевна, — укоряя, сказала после работы Ольга Петровна, — вы все только необыкновенное примечаете, а Олимпиада, грубая, грязная баба, у всех на глазах оскорбляет честных людей. Подобное безобразие, как сегодня в столовой, куда вы отнесете?

— Это нужно искоренить, бороться с такими типами. Давайте подумаем, как бороться с безобразием в столовой, — предложила Соня.

Через два дня Ольга Петровна после обеда заявила Соне:

— Олимпиада меня опять оскорбила… Теперь уже она сама наскочила на меня, издевалась, срамила меня перед всеми. За что же это?

В голосе ее зазвенели слезы, рука, потянувшаяся за электродом, дрожала.

— Погодите немножко, — остановила ее Соня, — успокойтесь, уймите руку, а то напутаете.

— А завтра она опять меня будет оскорблять? — вспыльчиво перебила Ольга Петровна.

— Не будет, не посмеет, — твердо сказала Соня. — Позвоню сегодня Тербеневу и напомню, что он обещал вызвать Маковкину.

Соня позвонила.

— Соединяю, — предупредительно сказала секретарша Тербенева, но в трубке долго не отзывались.

Наконец холодный голос Тербенева лениво произнес:

— В чем дело?

Соня кратко рассказала, что «к безобразиям в столовой прибавились антиобщественные выходки Маковкиной».

— Товарищ Тербенев, мы вас очень просим поскорей вызвать Маковкину. Рабочие возмущены ею, и мы думаем…

— Я вызову Маковкину, когда сочту это нужным, — уже совсем ледяным тоном произнес Тербенев, и вдруг Соня услышала, как отводная трубка стукнула о стол.

Соня, не сразу сообразив, недоуменно позвонила опять.

— Послушайте, — сказала она секретарше, — соедините меня опять, нас, кажется, прервали.

— Ничего подобного, — уже без тени любезности отрезала секретарша. — Алексей Никоныч просто не хочет с вами разговаривать!

Соня сначала опешила: в чем она провинилась, что еще три дня назад любезный замдиректора вдруг так грубо обошелся с ней?

Она с досадой смотрела в окно, будто плачущее от дождя, на мокрую заводскую аллею — и вспомнила, как Тербенев пригласил ее в свою машину.

«Неужели он обозлился на меня за то, что я выскочила из машины?.. Да, да, лицо у него тогда перекосилось, вспоминаю… Ну, злись на меня,

но зачем же из-за меня мстить другим? Как это гадко!»

Еще через день, придя домой, Соня сказала Ольге Петровне:

— Знаете, на совещании стахановцев я познакомилась с двумя замечательными сталеварами: с Ланских и Нечпоруком. Они знают о нашей учебной бригаде, надавали мне всяких хороших советов. Потом я рассказала, как эта отвратительная Маковкина оскорбила вас. Ланских страшно возмутился. Словом, мы решили со сталеварами написать в многотиражку статью, подписать ее несколькими фамилиями, в том числе и вашей. Статью обещал написать Ланских, а вы дадите для нее материал. Ланских хочет защищать вас… да и вообще, говорит он, огласить эту историю важно для общей пользы.

— Ланских хочет меня защищать? — смутилась Ольга Петровна.

— Что ж тут удивительного? Он член партии и вообще, говорят, очень серьезный и хороший человек. Завтра же, прошу вас, постарайтесь встретиться с ним, Ольга Петровна.

— Д-да, конечно, я постараюсь, я пойду, — через силу выговорила Шанина, сраженная этим неожиданным сообщением.

«Ланских, значит, не злопамятен… Он хочет меня защищать, а я? Я буду помалкивать о том, что настрочила на него? А если я так вот прямо и скажу ему? Ой, что будет! С каким презрением он на меня посмотрит, и Соня, и Глафира… и все? Нет, я этого не перенесу, у меня сердце разорвется. Что делать, что делать? Встречаться с Ланских, беседовать с ним как ни в чем не бывало? Но, может быть, эта несчастная бумажка валяется где-нибудь у Тербенева и никуда не пошла? Говорят, у Тербенева семь пятниц на неделе. Может быть, под влиянием настроения он вспомнил об этой бумажке, а потом забыл, — пока ведь, в самом деле, ничего не слышно об этом деле!»

То терзаясь, то успокаивая себя, готовилась Ольга Петровна к разговору с Ланских.

Она еле устояла на ногах, когда на другой день под вечер увидела в длинном коридоре общежития мешковатую фигуру в макинтоше, с которого крупными каплями стекала вода.

— Могу я видеть товарища Шанину? — спросил знакомый голос Ланских.

— Здесь я, здесь, — торопливо отозвалась Ольга Петровна, с трудом подавляя странную дрожь во всем теле. — Снимите скорее ваш макинтош. Дайте я хоть стряхну с него воду… дождище-то какой!.. Из-за такой мелочи, как эти продовольственные дела, столько вам беспокойства!

— Дело, которое касается здоровья сотен рабочих людей, — вопрос важный, — неторопливо ответил Ланских.

— Сюда, сюда, присаживайтесь около окошечка…

Ольга Петровна суетилась, совсем потеряв власть над собой, неловкая, оробевшая. Немного спустя она уже благодарно изумилась про себя, что именно Ланских привел ее чувства в равновесие. Он расспрашивал и слушал внимательно, иногда вставляя несколько слов своим неторопливым, окающим говорком, кое-что даже записал.