Родина
Шрифт:
— Говорят, какой-то Тербенев всем этим ведает. Покажите нам его! Пусть он сюда заявится… ну-ка!
Алексей Никонович похолодел и, чтобы побороть смущение, начал громко откашливаться.
— Посмотрела бы я на него, на этого Тербенева!
Но тут грозный крик женщины прервали ребячьи голоса и возня в сенях, — несколько малышей подрались и колотили друг дружку чурками и кулаками.
Женщина бросилась защищать своего птенца, и у Алексея Никоновича сразу отлегло от сердца. С озабоченным видом
Рабочие и будущие жильцы бараков с самой рьяной готовностью и нескрываемой досадой наговорили так много, что Тербеневу приходилось только кивать и повторять:
— Да, да. Приму меры. Непременно выясню. Прикажу доставить.
Он попытался даже сделать кое-какие замечания насчет расположения дверей и коридоров, но получил ответ: вся внутренняя планировка проводится по указаниям Пластунова. Кое-кто тут же начал хвалить Пластунова: простой-де, расторопный человек, умеет дельно посоветовать и ободрить каждого.
«И везде-то он, желтокожий, поспеет…» — с завистью подумал Тербенев.
Выйдя из последнего барака, Алексей Никонович направился к машине задами стройки. Он боялся с кем-либо опять встретиться и, приближаясь к своей машине, воровато свистнул шоферу.
Алексей Никонович возвращался к себе в плохом настроении. Было тяжело и стыдно, что не осмелился произнести собственную фамилию, — хотя, конечно, его бранили жалкие и несчастные люди, выбитые из колеи. Его просто «подвели под этот позор», взвалив на его плечи дела и хлопоты, «не предусмотренные» его специальностью.
«Пусть парторг сам всюду поспевает, где уж нам такими дошлыми быть? В конце концов, я еще молодой, мне надо помогать, меня учить надо!»
Как всегда, при этой мысли Алексей Никонович почувствовал себя менее виноватым: да, вот на это именно и намекнет он завтра в своем рапорте директору и парторгу: «Да, да, учите меня, молодого, больше помогайте мне!»
Он даже чуть-чуть повеселел и загляделся на тоненькую девичью фигурку в сером пальтеце, которая осторожно переходила через залитое дождевыми потоками шоссе. Он узнал ее.
— Товарищ Челищева! — обрадованно крикнул Алексей Никонович, распахнув дверцу машины. — Разрешите подвезти вас?
Соня, поколебавшись, все-таки села рядом с Тербеневым.
— Куда прикажете завезти, товарищ Челищева? Где вы живете?
Она сказала где, сдержанно поблагодарила и стала
«Сироткой живет!» — подумал он и ласково промолвил:
— Меня, простите, очень заинтересовало: вы, оказывается, готовились стать пианисткой?.. А теперь вы на электросварке…
— Так я захотела.
Она отвернулась и засмотрелась в окно.
«А жить-то ей трудно! — догадался Тербенев с нежным уважением к ее твердости. — Он оглядел ее старенькое серое пальто и вдруг почувствовал нетерпеливое желание снять его с этих хрупких плеч и закутать ее в новое, мягкое и красивое пальто. — Только бы она разрешила мне это, я бы из-под земли достал!»
Ему все сильнее хотелось заботиться о ней, чтобы заслужить ее ласковую улыбку.
— Простите… — начал он опять, желая одного — только бы она взглянула на него. — Простите… все-таки скрывать не приходится: электросварка никогда не считалась женской профессией, да еще сварка корпуса танка. Может быть, вы решили так под влиянием трудных обстоятельств?
— Трудности сейчас у миллионов людей, — кратко сказала она, продолжая смотреть в слезящееся дождем окно.
— Но женская сила…
— Не меньше всякой другой: сколько девушек сейчас на фронте!
— Допустим, — согласился Тербенев, простив ей резкий тон. — Допустим, что физически вы даже сильны… но разве не жаль, когда талант пианиста…
— А откуда вы знаете, есть у меня талант или нет? — и она обратила к нему сердитые, большие глаза. — По-моему, взрослый человек сам знает, что для него в данный момент самое лучшее.
Простив ей и это, Тербенев снисходительно улыбнулся:
— Что же для вас сейчас самое лучшее?
— Делать вещи, которые делают на военном заводе! — гордо и жестко сказала Соня. — Спасибо! Уже подъезжаем.
— Разве? — изумился он упавшим голосом. — Но ведь крыльцо вон где… можно подъехать прямо к ступенькам… разрешите…
— Нет, спасибо! Я хочу сойти здесь, — повелительно сказала девушка, распахивая дверцу.
Алексей Никонович растерянно проводил взглядом стройную фигурку Сони, перепрыгивающую через лужи.
— Ишь, какая гордая… — простодушно сказал шофер, словно подлил масла в огонь.
— Назад, к заводу! — крикнул Алексей Никонович и с грохотом захлопнул дверцу.
Горло его вдруг стиснуло, как перед слезами. Кровь застучала в висках, будто от угара; гнев, обида и разочарование кипели в его груди. Его охватило бешенство. Как? Эта девчонка посмела насмехаться над ним, посмела унижать его своим пренебрежением?
Со стыдом Тербенев вспомнил, как мечтал о ней, как готов был все прощать ей, как хотел заботиться о ней… а она?