Родина
Шрифт:
Старая ива в огороде, свесив длинные ветки, раскачивала ими, как плакальщица рыжими космами. Михаил Васильевич вдруг с досадой подумал: «Вот раскоряка, зажилась на свете, зря только место занимает!» И он подумал, что при первой возможности надо срубить ее — только небо закрывает. Тут он поймал себя на мысли: собственно говоря, многое, к чему люди слишком привыкли, как эта старая ива, закрывает от них горизонт, небо и вообще свет и ширь земли. Да, небо, ширь… неужели же он не чувствовал их в своей работе? «Мы жили слишком спокойно». Неужели и он, старый уральский красногвардеец, тоже с годами пристрастился к спокойной жизни? Может быть, и сейчас все его обиды
Почему же сейчас он чувствует себя так стесненно и тяжело? Уж не слишком ли много этого нового свалилось на его голову?..
— Ты что не куришь? — вдруг спросила Варвара Сергеевича.
— А… давай, давай, — почему-то смутился он.
Михаил Васильевич опять посмотрел на старую иву и надо решил — спилить этот корявый стволище! Да, за старое цепляться — света не видать. Ну, а если новое наваливается на тебя, как шумный пенящийся поток? Если вдруг ты свалишься с ног, захлебнешься? Значит, пусть тащит тебя в водоворот, в бездну, — ты не выдержал испытания? Нет, этакий позор хуже смерти, ясное дело! Надо не только удержаться на ногах, но и распоряжаться этим потоком. А тогда гляди в оба: вверх, вниз, по сторонам, вглубь. Не бойся неожиданностей, всматривайся зорче и острее, распознавай, что к чему, учись, черт возьми, учись!
Пермяков вдруг пружинисто, молодо поднялся и обнял жену.
— Ну, я пошел, Варя.
Уже смеркалось, но Пермяков сразу заметил на улице серую шляпу Назарьева и по привычке подумал:
«Вот он, математик, заместитель мой — кость в горле!»
Николай Петрович торопливо шел, неловко прижимая к груди какие-то свертки.
— Михаил Васильич… жена моя приехала! — радостно сказал он.
— Что ж, поздравляю.
Пермяков вдруг представил себе, какая жизнь была бы у него, очутись он без своей Варвары Сергеевны, и уже мягче спросил:
— Трудно, поди, ехалось ей сюда? Здорова ли?
— Спасибо, — ответил Назарьев, — здорова… Вообразите, она вместе с учениками заводского ремесленного училища приехала. Она ведь создавала эту заводскую школу. Сколько они пережили в пути! Их состав бомбили еще в Кленовске. Попали в окружение, месяца полтора
Один из свертков покатился было вниз. Пермяков подхватил его и положил поверх других. Назарьев, смешно вытягивая шею, придерживал его подбородком.
— Фу ты, батюшки… Тяжела ты, шапка Мономаха! Оказывается, я кое-что еще не получил в нашем магазине, — это все дочка нашего квартирохозяина Зиночка Невьянцева заботится о моих: «Надо, надо их подкормить».
Тут Пермяков заметил солидно шагающую рядом фигурку девушки-подростка в черном плюшевом пальто и белом берете.
— Никак это Зина Невьянцева? — всматриваясь, спросил он.
— Она самая, Михаил Васильич, — звонко отозвалась Зина. — Вот, несем всякую всячину!
— Большая уже ты стала, большая! — похвалил Пермяков.
— Ну как же!.. Уже два года, как весь дом на мне, — не без важности заявила Зина. — Я сегодня и Марию Павловну встретила.
— О, Зиночка — просто наш добрый гений! — воскликнул Николай Петрович и опять чуть не уронил что-то.
— Давайте-ка я приму, а то вы все растеряете! — строго сказала Зиночка.
У перекрестка Пермяков простился с Назарьевым и Зиночкой.
— Передай, Зинуша, от меня поклон Степану Данилычу. Здоров ли отец-то?
— Здоров. Вы давно у нас не бывали, Михаил Васильич, а мы бы вас яблоками угостили.
— Вот как зазывает! Молодая хозяйка, одно слово! — засмеялся Пермяков.
— Конечно, хозяйка, — серьезно согласилась Зиночка.
Когда, нагруженные всякой снедью, Николай Петрович и Зиночка появились на пороге, Мария Павловна с детьми сидела на полу посреди комнаты.
Детей было четверо. Двое — Вовик и Ниночка — собственные, доставленные столь счастливо Тимофеем-сундучником, двое же — Валя и Петя — недавние приемыши, их подобрала Мария Павловна при эвакуации в Кленовске: мать их убило на вокзале осколком бомбы во время посадки.
Вовик, худенький мальчик с тонким личиком и длинными серыми, как у отца, глазами, прыгая козленком, закричал с бурной радостью:
— А мама Пепшу привезла!
— Да вот он, Пепша! — и Мария Павловна, как трофей, подняла вверх рыжего плюшевого медвежонка в проволочных очках.
Она совершенно машинально сунула его в Кленовске в чемодан, пока горевала в опустевшем доме, — и вот Пепша опять среди своих.
— Видишь, я уже чиню его! — сказала Мария Павловна.
В плюшевом боку Пепши торчала толстая игла. Его живот опять округлился, и тупоносая морда задорно смотрела на мир сквозь проволочные очки.
— Мамочка, дай мне его! — требовала Ниночка и хлопала в ладошки.
Валя и Петя, тоже разрумянившиеся, восхищенным взглядом следили за последними стежками иглы, которая возвращала Пепшу к жизни.
— Сидит! — в безудержном восторге взвизгнула Валя, да Мария Павловна, откусив последнюю нитку, посадила Пепшу на пол, в самый центр детского кружка.
Да, теперь он сидел, маленький мохнатый божок детских игр, важный и лукавый, полный обещаний и еще не рассказанных сказок. Его черно-желтые пуговичные глаза, поблескивая сквозь очки, будто говорили с великолепной уверенностью неизменного любимца: «Ну, вот я и с вами, — да разве может быть иначе?»
— Вот, смотри! — засмеялась Мария Павловна, указывая Николаю Петровичу на детей. — Оказывается, до чего же силен у меня педагогический рефлекс!.. Захватила этого очкастого, а он, смотри, как сразу объединил ребят…