Родина
Шрифт:
— Мы, люди уральские, немцев-то еще с каких пор знаем! — многозначительно говорил Иван Степанович. Его густые с проседью усы встопорщились от злых воспоминаний. — И у нас на Лесогорском до революции немцы управители бывали, и на шуваловских заводах, что под Пермью — случалось мне там у родных гащивать, — тоже немцев управителей толкалось сколько хочешь. Иной норовит с тебя три шкуры спустить, а то и все семь. Надерут денег побольше, набьют карман — да и фьють к себе в Германию. Случалось, и у нас на Урале расправлялся народ с такими управителями. Будто про
Иван Степанович прочел наизусть несколько строк и торжественно закончил:
— За врагом гляди в оба!
— Гляди в оба! Правильно, Иван Степаныч! — подхватил Костромин. — Немцы, Сергей Алексеич, конечно, постараются, придумают новые танки.
— Конечно, придумают, — согласился Сергей.
— Да, да, — продолжал Костромин. — Фашисты, конечно, скоро почуют опасность и навалятся на нас новой мощью металла. При этом, как всегда, главная их надежда — на броню; и мы должны быть к этому готовы. Вас, Сергей Алексеич, я из рук своих не выпущу, пока ваших замечаний о своей работе не услышу! Фронт питает нашу мысль, фронт вносят свои коррективы.
— Да что ж, — рассмеялся Сергей, — бранить не собираюсь. Наш средний танк мы, фронтовики, очень уважаем и любим, а замечания, конечно, есть.
Между конструктором и танкистом начался, как успел шепнуть жене Иван Степанович, «ответственный технический разговор». Иван Степанович, важно и таинственно поднимая русые курчеватые брови, старался тихохонько касаться стаканом блюдца, чтобы не нарушить чем-нибудь течения этой беседы. Некоторые детали, относящиеся к «сердцу машины», ковались на пятитонных молотах его цеха, и он гордился про себя, что его старое кузнечное мастерство участвует в таком большом военном деле. Наконец он не утерпел и, воспользовавшись подходящим моментом, опять вставил в беседу свое «отчее словцо»:
— Что говорить, наше русское мастерство от времени не вянет и не старится. К примеру, наш лосевский род, сказывают, со времен царя Алексея Михайловича начало свое ведет, от кузнеца Нефеда Лосева. А прапрадед мой, кузнец Андрей Лосев, у царя Петра жалованный заветный рубль получал… Все у нас в роду были кузнецы да литейщики, и сколько раз мы, Лосевы, для битвы работали!.. Андрей Лосев «казну» для петровских пушек ковал, а я, Иван Лосев, детали кую, которые к самому сердцу танка относятся. И сыновья мои, оба мастера-литейщики, оба в Молотове работают и тоже по танкам, тоже оружейники боевые!
— А чем они, все Лосевы, не династия? — ласково подмигнув в сторону Ивана Степановича, спросил Костромин. — Честное слово, вполне династия, особенная, рабочая.
— Что говорить, копни-ка нас — и окажется: мы — живая история! — с гордым смешком произнес Иван Степанович и вдруг застеснялся: — Извините, однако, что я беседу вашу нарушаю.
Он замолчал и слушал, уже не прерывая. Темная его
Несколько раз во время разговора Сергея с Костроминым Таня замечала, как Сергей с затаенной улыбкой переводил свой взгляд с нее на важное, задумчивое лицо Ивана Степановича, а потом опять посматривал на Таню.
Когда Костромин ушел, девушка спросила:
— Что ты то на меня, то на папу посматривал, Сережа?
— Что? Да у него глаза тоже синие, у отца твоего! Я и подумал: старику шестьдесят пятый идет, а глаза еще яркие — порода крепкая!
Сергей обнял Таню за плечи.
— Стоп! — вдруг испуганно прошептал он. — Пока мы с Костроминым о технике разговаривали, я заметил — у тебя глаза стали не те… Что с тобой?
— Да так… В голову всякое пришло…
— Ну?
— Вы разные технические термины называли: «бензобак», «смотровая щель», «коробка скоростей»…
— Ну-ну?
— А я вдруг подумала: да ведь все это твое дело со смертью связано…
— Вот оно что! О смерти, милая, там некогда думать! На войне жизнь, знаешь, какова: ты, враг, хочешь меня убить, так нет — раньше я тебя убью! Я, уверяю тебя, настроен только на жизнь! — Он крепко прижал ее к себе и сказал: — Да какая там смерть, если в душе у меня ты!
Скоро они простились. Таня вышла в переднюю проводить. Матовый тюльпан лампы освещал лицо Сергея. Таня помогла ему надеть полушубок на раненое плечо, застегнула воротник, и незабываемая голубая вьюга будто пронеслась перед глазами обоих.
Она еще долго сидела у окна и сияющими глазами смотрела в черную мокрую ночь. Погода сломалась, опять разлилась вязкая октябрьская оттепель с дождем и ветром, но Тане все еще виделись голубые вихри метели. И будто не дождь хлестал в окна, а старый чудодей Тимофей-сундучник пел, мурлыкал свою загадочную, как сказка, песенку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГОРДОСТЬ
Матвей Темляков, сияя каждой чертой лица с «вечным» рыжим румянцем кузнецов, быстро взбежал по лестнице и широко распахнул дверь своей квартиры.
— Катя! Катенька! — гулко и весело крикнул он.
— Нет ее дома, — послышался мягкий женский голос из ванной.
— Эх! — подосадовал кузнец. — Нарочно домой спешил, а ее и нет!
Он заглянул в ванную. Там соседка, жена Никифора Сакуленко, Марья Сергеевна, мыла своих черноглазых близнецов — Ивася и Василька.
— Куда ж Катя ушла? — нетерпеливо спросил Темляков.
— Да в магазин же, — мягко и певуче ответила Марья Сергеевна и вдруг улыбнулась. — Вы, бачу я, даже помыться толком не успели, Матвей Петрович!
— То-очно-о! — расхохотался кузнец. — Уж очень я нынче торопился!
Он подошел к умывальнику, умылся и, вытираясь полотенцем, улыбнулся своему отражению в зеркале. На него смешливо смотрело скуластое лицо с рыжими щеками, вздернутым носом и маленькими карими глазками.