Родина
Шрифт:
— О нет, зачем же я буду сердиться? Я все понимаю, Манечко… Володя Челищев — храбрый, прекрасный юнош, мой партизанский командир. Володя и Юра Кузовлев приняли меня в отряд, учили меня воевать против фашистов, я дрался вместе с Володей и Юрой, я гордился, что они называли меня другом, я всегда буду благодарить и любить их…
— Как хорошо вы говорите, голубчик Ян! Да не тяните же с такой силой пилу на себя… Знаете, оттого что вы на меня не сердитесь, мне стало легче…
Некоторое время они пилили молча.
— Зажимает! — вздохнула Маня,
Когда сосна рухнула, Ян, облегченно разминаясь, в несчетный раз залюбовался Маней. Даже закутанная в разное выцветшее старье, усталая, с растрепавшимися волосами, она все равно была ни с кем не сравнима. Как ни было неожиданно открытие, что он не может больше, даже про себя, называть Маню «моя девушка», к горечи и печали в его душе не примешались ни злоба, ни зависть: ведь и Маня принадлежала к числу людей, которые помогли ему в решающий момент его жизни. Ее глаза, которые он называл про себя «русалочьими», в начале его знакомства с ней сумели разглядеть под буро-зеленой, насильно на него надетой эрзац-шинелью гитлеровского солдата — честного чеха, который жаждал борьбы с общим врагом славянства. Какое счастье для Яна, что эти пленительные девичьи глаза так зорко и смело разглядели его! Разве он мог бы злобиться на нее, и разве он мог бы считать «соперником» Володю Челищева? Нет! Есть на свете честь и благодарность, перед которыми все, даже глубокое увлечение, должно замолчать…
Когда они переходили на другой участок, Маня взяла Яна под руку и спросила:
— Ян, у вас есть сестра?
— Нет, не было никогда.
— Хотите, я буду вашей сестрой, Ян?
— Да, да! Очень хочу! — горячо ответил Невидла, хотя сердце в нем больно сжалось.
— Ну вот и хорошо! — воскликнула Маня. — А мне уже не привыкать: я с братьями росла!..
…Сосна-гигант, которую долго не могли повалить, упала тяжко, с грозным шумом и треском, обломив соседние с ней деревья и кусты.
— Здорова-а! — довольно крякнув, произнес хрипловатый голос. — Эта сосенка, пожалуй, всех своих родичей за пояс заткнула! Эка растянулась-то куда…
Пластунов обернулся. Голос, говоривший невдалеке, был знаком ему. Из-под красноармейского треуха-улыбались бойкие глаза зенитчика Феди. Его сухощавое лицо дышало оживлением.
— Здравствуйте, товарищ Пластунов.
— Здравствуйте, Федя! И вы лесорубом сделались? — приветствовал зенитчика Пластунов.
— Да ведь по специальности-то я лесоруб — из Молотовской области, из-под Перми, как прежде наш город назывался. Как лес увидел, так душа взыграла, честное слово! Только я на таком оборудовании работать не привык. У нас в Молотовской области в лесу-то техника всякая, а здесь вот на себе этакого великана потащим.
— Ничего, Федя, недалеко время, когда здесь лесозаготовки тоже будут механизированы.
— Я тоже не сомневаюсь, товарищ парторг, довольно скоро картина здесь полностью изменится. Мы, лесники, — продолжал Федя, — всякое дерево насквозь
— По-о ме-еста-ам! — повелительно пропел голос Назарьева. — Ра-аз… взяли!
— Взя-я-ли-и!.. — подхватил Федя, и парторг почувствовал, как неодолимая сила общего движения повлекла его за собой.
Он слышал шумное дыхание усталых лесорубов, по обе стороны он ощущал напрягшееся упорством плечо идущего с ним рядом и сам напрягал плечи, грудь, руки. Многотонная древесная колонна тяжело ползла по снегу, все ближе к поляне, где ее должны были погрузить на машины.
— Взя-я-я-ли-и-и! — надсадно и упрямо пели десятки голосов, и Пластунов, увлеченный стойкой силой и азартом общего напора, тоже пел: «Взя-я-ли-и!»
Голос его сливался с дружным рабочим гулом, стоявшим в лесу, метель била ему в глаза, но Пластунову было жарко, кровь стучала в висках, как в годы молодости.
…Тетя Настя вдруг дернула Соню за рукав:
— Ты слышишь? Позади что-то случилось…
— Что случилось? — спросила Соня, но все уже кинулись в ту сторону, где по земле полз облепленный снегом комель, в два обхвата толщиной.
Движение его вдруг остановилось. Цепи, канаты, ломы валялись в снегу, а люди, мгновенно столпясь в одном месте, загудели неразборчивыми, тревожными голосами:
— Яма тут оказалась…
— Известно, метель, никто не видел…
— Он сам-то в яму оступился, а руку и плечо цепью захлестнуло…
— Кто, кто оступился?
— Да говорю же вам: Пластунов…
— Что, что? Батюшки, да как же это?..
— Это все метель чертова подвела…
Властный и спокойный голос полковника Соколова спросил:
— Не найдется ли у кого, товарищи, индивидуального пакета?
— У меня есть… у меня! — крикнула Соня, опомнившись от внезапного оцепенения.
Пробираясь сквозь гущу толпы, Соня, сама не зная зачем, бормотала:
— Мама дала мне… «Возьми, говорит, индивидуальный пакетик, в лесу может пригодиться…»
Она осеклась, увидев прямо перед собой лицо Пластунова с закрытыми глазами, залитое кровью.
Соколов, поддерживающий тяжело осевшее тело Пластунова, отрывисто спросил Соню:
— Сумеете перевязать?
— Сумею, — дрожа, ответила Соня.
— Оступившись в яму, Дмитрий Никитич ударился головой о дерево, а острым сучком ему пропороло плечо и вот, видите, сильно оцарапало шею. Он сразу потерял сознание. — рассказывал торопливо Соколов, пока Соня перевязывала Пластунова.
Сначала руки ее дрожали. Но едва повязка закрыла рану, движения ее стали точнее и увереннее: она видела сейчас только желтое лицо Пластунова с закрытыми глазами, плотно сжатыми губами и помнила только о том, что произошло с ним.