Родительский дом
Шрифт:
— Нас никто не слышит сейчас, Павел Иваныч, и потому я прошу откровенно сказать: чем тебя так сковал Кузьма Холяков? О чем вы прежде ссорились и спорили? Почему ты сейчас пытаешься его защитить?
— С чего ты взял? — не сразу ответил Гурлев. — Обыкновенные у меня с ним отношения, как с тобой и с другими товарищами. — Затем, помолчав, добавил: — Ершистый бывает он, и дело-то ему препоручено беспокойное. Как-никак, а в торговле надо соображать.
— А зачем гнет на пользу кулачеству?
— Нет, это надо еще рассудить, —
Последнее он произнес так, чтобы услышал и Кирьян Савватеевич. Тот замедлил шаги, обернувшись, спросил:
— Все о Кузьме разговор?
— О нем, — подтвердил Гурлев. — Никакой он не уклонист, а попросту хочет облегчить себе работу, но того не учитывает, что скидок делать нельзя.
— Насчет уклона и я не согласен, — поддержал его Кирьян Савватеевич, — тем более, чтобы выложить на стол партийный билет. Мы Кузьму знаем давно и в его партийности не сомневаемся. А только ошибся малость мужик, свернул с колеи.
— Так что же за это его по головке гладить? — спросил Чекан.
— Понять и поправить как полагается.
— Э, перестаньте вы в нем сомневаться, — оборвал разговор Гурлев. — Был Кузьма, таким и остался…
Кирьян Савватеевич свернул на дорожку к своему двору. Его домик с островерхой крышей, на крутых склонах которой не задерживался снег, мирно выглядывал из-за гребнистых сугробов.
— Вот кто уважительно живет с женой, — напряженно вздохнув, сказал Гурлев. — На полном доверии, на свободе. Мне бы так!
Наверно, это вырвалось у него как-то само собой, он вдруг спохватился и, кивнув вслед Кирьяну Савватеевичу, добавил:
— Учителя крепко уважаю. Он не какой-нибудь «добренький», а по-настоящему добрый. Да ему и не положено быть иным. Каждое утро идет к детишкам сеять всхожие семена той же доброты, коей владеет сам. Вот он мне однажды пояснял, что главное богатство человека — не его деньги, не его сундуки и амбары, а человечность! Чуешь, слово-то какое важное: че-ло-веч-ность! Это значит, понимать чужую беду, чужое горе и нужду и не проходить мимо, не унижать презрением и равнодушием, а помогать! Но что же надо для того? Человечность-то без сознания целей добра не получится. И выходит, нужно повышать эту сознательность, воспитывать ее в себе и в любом мужике путем грамоты, а грамота-то покуда у нас мала, и добывать ее времени не хватает. Я вот иной раз раздумаюсь, страх берет: вдруг отстану от жизни. Кому тогда буду нужон?
— Время и жизнь для тебя не задержатся, — подтвердил Чекан.
— Значит, если отстану, то меня, как щепку с быстрины потока, откинет в сторону, в заводь, где осока
Очень грустно прозвучали эти слова.
— Значит, поспевать придется за временем-то, Павел Иваныч, — стараясь его ободрить, весело произнес Чекан. — Нам, теперешним партийцам, досталось подымать целинные пласты в сознании людей, и хорошо бы дожить до тех пор, когда каждый человек станет душевно просветленным и чистым…
— Но мы здеся пока что больше рассуждаем о том, чем делаем, — перебил Гурлев. — Так давай-ка, слышь, Федор, займемся этим как следует. Заготовки теперь шибко беспокоить не станут. Надо помочь мужикам не верить всяким слухам и бредням, возбудить в них интерес к новой жизни, пояснить, что призваны они не небо коптить…
— И как же ты думаешь это начать? — спросил Чекан.
— Да хотя бы диспут с попом устроим. Молва об антихристе хоть и притихла, а ведь кулачество-то еще что-нибудь может придумать… Попутно мы и про текущие наши дела мужикам в сознание подбросим…
— А сумеем ли мы попа одолеть? — засомневался Чекан.
— Мы его правдой вдарим!
— Уж вернее из райкома кого-нибудь попросить…
— Ничего, не трусь, Федор! — засмеялся Гурлев. — Супротив правды жизни поп не сдюжит. А спорить с ним я сам возьмусь…
12
Посреди недели Чекан отправился к отцу Николаю. Тот жил теперь на Середней улице, в деревянном пятистеннике, снятом внаем. Двор, огороженный плетнем, за зиму позабивало снегом, только прокопанные в сугробах траншеи вели к крыльцу, к амбару и в крытый соломой пригон, где содержался скот.
Отец Николай вышел из горницы, держа в руке нагрудный крест, потряхивая цепочкой. За дверью горницы подвывали его взрослые дочери: очевидно, батюшка приводил их в разум.
Визит был неожиданный, отец Николай, узнав Чекана, наспех поправил домашний подрясник и короткую косичку, но не предложил присесть.
— Чем могу служить, молодой человек?
— Прошу прощения, — сказал Чекан, соблюдая приличие, — если оторвал от важных занятий. Но мне поручено позвать вас сегодня на диспут в клуб.
— Позвольте! Позвольте! — обеспокоился батюшка. — Уж не собираетесь ли вы меня опорочить?
— Порочить вас нужды нет, отец Николай! Мы предлагаем честный и открытый спор, без подвохов и оскорблений.
— Но сама идея спора греховна! — вскричал тот. — Могу ли я, пастырь и наставник верующих, подвергать их испытанию?
— Значит, не одобряете? — настойчиво спросил Чекан.
— Не одобряю ничуть и даже противлюсь! Не нахожу в сем надобности и потребности!
— А мы уже и объявление вывесили. Ваше имя в нем написано крупными буквами.