Родиться среди мёртвых
Шрифт:
Глава вторая
Лето 1936 года было полно тревожных событий и в Китае, и в Европе. Посещение Зикавейского кладбища было для меня незначительным эпизодом; я не вспоминал о старом генерале и его дочери. Но мне пришлось увидеть их опять. Утром холодного и дождливого дня в феврале я нашел на своем столе записку от мистера Эймса: «Напишите статью в 500 слов об открытии памятника Пушкину в 4 часа сегодня. Джим вам даст все детали».
Джим был наш секретарь, и я не хотел признаться ему, что я смутно помню, кто такой Пушкин. Поэтому
Я пошел в Американский клуб, где часто завтракал, и спросил Петрова. Это был русский официант из «белых», с которым я иногда разговаривал, если бывал один. Петров жил в Китае около пятнадцати лет и иногда рассказывал удивительные истории о русской революции. После того как он взял мой заказ на завтрак, я спросил его, знает ли он поэта по имени Пушкин. Он взглянул на меня, словно я обвинил его в ужасном преступлении, и сказал:
— Ну, конечно. Как я могу не знать Пушкина, нашего великого поэта. Можете ли вы не знать… Можете ли вы забыть… не знать вашего Байрона.
Я напомнил ему, что Байрон был не американец, но Петров отклонил мое замечание:
— Все равно, все равно. Все ваши предки приехали в Америку из Англии.
— Теперь насчет Пушкина, сегодня в четыре часа…
— Да, открытие памятника, великий день. Великий день для всех нас. Завтра я буду работать две смены, а сегодня буду свободен после обеда.
— А кто же ставит этот памятник?
— Он давно уже закончен и поставлен, а сегодня, в день столетней годовщины со дня смерти Пушкина, будет открытие памятника.
— На какие деньги? — спросил я. — Кто дал деньги на все это?
— Мы дали. Русские в Шанхае. Мы собирали понемногу много лет, и теперь у нас будет памятник Пушкину.
— Когда дети… — начал я, но не закончил фразы. Я думал о русских нищих и об их детях, которых я видел на улицах Французской концессии и около русских церквей.
— Да, очень важно для детей. Самое главное — для них. Наши дети растут за границей, среди иностранцев, они должны не забывать своих национальных героев. Когда мы, старые люди, умрем, памятник будет стоять для наших детей и наших внуков.
Петров не был уверен, что убедил меня, потому что он добавил:
— Ваши миссионеры рассказывают в школах китайским детям о вашем Линкольне, не правда ли?
Его заявление мало относилось к нашему разговору, но когда он чувствовал, что ему не удавалось передать мне, американцу, какие-нибудь особые мысли о России или о русских в Китае, он всегда приводил примеры из известной ему американской истории.
— Представьте себе, — начал он, и я понял, что еще один пример будет предложен. — Представьте себе, что вы потеряли вашу родину…
Я никогда так и не узнал, что, по мнению Петрова, в этом случае произойдет, потому что в тот момент, когда он поднял палец и сказал: «Америку», — главный официант подошел к нему
После обеда дождь шел с перерывами, но город казался мрачным и серым под тяжелыми тучами. Я взял такси и поехал во Французскую концессию, приказав шоферу довезти меня до того квартала, где Route Pichon и Route Riviere [12] пересекают две улицы, названия которых я так и не научился произносить. Это был хороший район, один из лучших в городе, с большими особняками и цветущими садами. Здесь жили богатые европейцы, и, по сравнению с большей частью города, тут было тихо и просторно. Широкие улицы с тенистыми деревьями были чисты и свободны от нищих и уличных торговцев.
12
Во Французской концессии все улицы имели французские названия.
— Маета, — сказал шофер, — не могу ходи дальше.
Я взглянул в окно и увидел, что улицы были наполнены людьми. Мы находились в трех кварталах от места церемонии, но не могли подъехать ближе. Я вылез из машины и пошел вместе с толпой. Мой новый дождевик и фотоаппарат отличали меня от людей с серьезными лицами, большинство которых были очень скромно одеты. Они не обращали внимания на дождь, который опять пошел.
Все говорили тихими голосами, и многие несли маленькие букеты цветов и тонкие белые свечи. Толпа сгущалась по мере приближения к памятнику; скоро стало невозможно идти дальше. Я вытянул шею и стал оглядываться. Возвышаясь над толпой, на постаменте стоял памятник, покрытый покрывалом и цветами.
Некоторое время только шум ветра и отдаленный гром нарушали тишину. Но вот толпа расступилась и пропустила священнослужителя в белой, вышитой золотом одежде, который нес большой золотой крест и кадило. За ним, тоже одетый в белую одежду, шел юноша и нес икону Христа и серебряную чашу с водой. Священник поднялся на три ступени к памятнику, повернулся и произнес что-то. Все зажгли свечи. Дождь тушил их, но люди закрывали свечи руками или цветами. Священник высоко поднял крест и начал произносить молитву.
Я попытался приблизиться к памятнику, сделал несколько шагов и неожиданно увидел Петрова. Он держал шляпу над свечой, и его мокрые редкие волосы лежали на лбу, как мокрая солома. Теперь в его лице не было ни следа покорности. Глаза его смотрели на священника, и губы слегка шевелились. Я протиснулся к нему ближе. Он меня долго не замечал, а когда наконец увидел, слегка поклонился с достоинством. Священник благословил толпу, и все стали петь. В грустном мотиве я смог различить два слова, которые повторялись много раз. Когда перестали петь, я спросил Петрова: