Родная кровь
Шрифт:
Ребята, все трое разом, схватившись за волосы, испустили вопль неправдоподобного отчаяния, изобразили безутешные рыдания и с хохотом, подхватив серое полотенце и коробочку с мылом, побежали к реке мыться.
– Доброе утро, - сказала Соня и поцеловала его холодными ласковыми губами, и это было опять так, как будто после разлуки у них началась долгая семейная совместная жизнь.
Она, стоя в дверях, смотрела ему вслед, когда он шел, следом за ребятами, к берегу реки - умываться. Вода была ледяная, но оба мальчика, видя, что солдат снял с себя рубаху и моется голый до пояса, стащили,
За едой разговор шел спокойный, хозяйственный. Федотов рассказал, что договорился у себя в Поливнах с председателем "поставить на ноги" старый, изношенный трактор. Работы много, но успеть можно. А за это председатель заплатит пшеницей.
– Значит, опять уходить?
– спросила женщина, опустив глаза.
– Еще подводу даст, дров привезти. Что ж делать? Как вы тут без запаса зимовать сядете?
– Я понимаю, - вздохнула Соня.
Федотов сказал:
– Слушай, Эрик, а ты хочешь со мной на ремонт? Помогать будешь. И кормить нас будут, как мастеров, а?
Рыжий Эрик просиял всем худым веснушчатым лицом и испуганно уставился на мать: пустит ли? Но та все поняла по-своему, покорно улыбнулась:
– Ладно, будет у меня залог, значит? Идите.
Они уехали с попутным грузовиком тем же утром и не возвращались трое суток. На четвертые сутки Федотов вернулся один, поздно вечером, пройдя всю дорогу после работы пешком. Он очень устал и, скрывая вернувшуюся боль вокруг не зажившей окончательно раны, сидел, курил и улыбался у натопленной печи, при свете знакомого фитилька в лампочке. Даже обгоревший уголок с одного края был ему знаком, казался своим, домашним.
Женщина, обнимая ему колени, сидела около него прямо на полу, снизу глядя в глаза. Девочка со слипающимися глазами приподнялась на локте, нюхая воздух, что-то успокоенно пробормотала и как подкошенная упала опять лицом в подушку.
Соня улыбнулась:
– Слышит, табаком пахнет. Вот ей и спокойно, - значит, мужчина в доме.
Слова эти показались ему самыми простыми, и он тоже улыбнулся. Потом, много времени спустя, они показались ему странными и двусмысленными.
Еще до света он ушел снова. Боясь не поспеть закончить.
В последний день они вернулись вдвоем с Эриком, привезли мешок пшеницы и мешочек пшена, оба гордые заработанным богатством, которое еле дотащили до дому от машины.
Помимо того, Федотов привез еще две бутылки самогона, но пить не стал. Деловито объяснил, что надо их сменять на толкучке на что-нибудь полезное. На ватничек для Эрьки или на что удастся.
Оставалась еще только одна, последняя ночь до утра, когда ему надо было уходить на пристань к пароходу.
И когда они в этот последний раз лежали вместе за занавеской, все оглядываясь на темное окошко, боясь, что уже начинает светать, они испытывали всю горечь разлуки близких людей после долгой жизни, и это окошко и угол за занавеской были для них самым желанным и счастливым местом на земле.
Федотов с тоской думал, как они, четверо, останутся тут одни, а Соня думала с тоской и страхом, что ожидает его на войне. Она заставила рассказать, как его ранило, какая была операция, и его полушутливый рассказ казался
Умоляюще и требовательно шептала, прижимаясь, горячо дыша ему в щеку:
– Ты мне одно только слово должен дать: если тебя искалечат, ужасно как-нибудь, даже если ты станешь больше не мужчина, ты тогда все равно возвращайся ко мне, оставайся со мной навсегда, слышишь? Я взяла у тебя слово, ты дал!..
Наутро после заморозка светило солнце, седая от изморози трава оттаивала и блестела, как после ливня. Федотова проводили всей семьей до дороги и поцеловались по очереди на прощание. Дорога уходила в гору до блеска накатанными глянцевитыми колеями. Федотов шел ровным небыстрым шагом, а женщина смотрела ему вслед. С большого дуба с шуршанием, как медленный дождь, опадали листья, после мороза пригретые солнцем.
На подъеме Федотов остановился, поднял руку, махнул и скрылся за бугром. С другого берега уже, кричали какие-то пешеходы, подзывая паром, а она все стояла и слушала, как равномерно, точно дожидаясь своей очереди, с верхушки срываются и, цепляясь за ветки, слетают один за другим шуршащие большие листья.
В воздухе чувствовалось уже издали приближение морозов со снегом, надвигалась последняя военная зима...
Была середина лета, и война и морозы остались далеко позади, когда Федотов, только что вернувшийся в город, подходил к старой переправе. Высокая трава вся стрекотала от кузнечиков и жарко пахла летом. На ровном лугу среди травы лежали связанные первые венцы нового сруба, и плотник в военной гимнастерке со споротыми погонами тесал бревно, посвистывая и щурясь на солнце.
Федотов шагал быстро и ровно, как в строю, но чем ближе был последний пригорок, тем нетерпеливей стучало сердце и тем убыстрялся у него, как-то сам собой, шаг. На пригорок он почти вбежал и глянул вниз, на речку.
Парома не было видно. Неподалеку через речку был перекинут деревянный мост-времянка. Изба паромщика стояла брошенная, нежилая. Даже дверь не была прикрыта, и стеклышки маленьких окон выбиты.
Он спустился под откос, напрямик, без дороги, и, не ожидая ничего, вошел в дом. Бабочка металась по комнате, ища выхода.
В том месте, где когда-то стоял стол, на стене остался обрывок наклеенной картинки: розовые сосиски в натуральную величину.
Он оглядел все отчужденно, без волнения. Нет, ничего не остается в доме, когда люди ушли. Ни в старинных замках с их картинными галереями, ни в этой избе с сосисочной картинкой. Жизнь гаснет, едва уйдут люди... А уж он-то повидал за эти годы и брошенных землянок и замков.
Теперь у него оставался только адрес какого-то Дровосекина, бывшего квартирохозяина. Федотов взялся за ручку чемодана и зашагал обратно в город, мимо плотника, строившего на припеке, прямо на лугу, новый дом.