Родная кровь
Шрифт:
– Пожалуй, я сегодня дойду, - сказал Федотов, не зная куда глаза девать от неловкости.
– Двенадцать километров пустяки.
– Конечно, иди, - сказала женщина, не оборачиваясь, и чуть усмехнулась.
Девочка, не отрывавшая от него глаз с самого начала, отложила ложку, соскользнула с лавки и, морща нос, улыбнулась. Во рту у нее не хватало нескольких зубов. Потрогала пальцем ему ногу и добродушно предложила:
– Ты оштавайшя, ложишь тут у пешки. Тепло!
– Он не останется, - вызывающе громко сказала женщина.
–
Девочка вернулась к столу, взялась за ложку, торжествующе напевая: "Картошька, картошька!.." Вдруг спросила: "А хлеб жавтра?" - и сама себе очень бодро ответила: "А хлеб жавтра!"
– Кричат!
– сказал старший мальчик.
– Кто это ночью!
– недовольно сказала женщина.
– А, это машина.
Солдат вышел следом за ней из избы, и они вместе пошли к перевозу.
– Вот машина. На ту сторону просится. Тебе попутная, подвезет, бросила на ходу женщина.
– И правда, надо отправляться, - сказал Федотов.
– У тебя ребята, тесно...
– Поезжай.
– ...И муж у тебя, наверно, солдат.
– Нет, - вскользь сказала женщина.
– Ну, прощай.
Они переехали на тот берег и опять, в который уже раз, вернулись вместе назад, молча, без единого слова, и сошли на берег.
– Что ж ты не уехал?
– тихо спросила женщина.
– А я почем знаю?
– раздраженно огрызнулся Федотов.
– Я сам удивляюсь. Может, ты мне ноги связала... Да и шинель там бросил.
Они вернулись в избу. Солдатская шинель шевелилась, ходуном ходила на печи. Из-под нее слышался придушенный смех, повизгивание, дети, как щенята, возились, накрывшись с головой.
Мать их строго окликнула, и три взлохмаченные рыжие головы выползли все с разных сторон. Где у одного ноги, у другого отдувающаяся после жаркой возни красная физиономия.
Женщина сняла и аккуратно сложила шинель, согнала ребятишек на пол, подбила сенник и поправила подушки. Девочка в это время опять подошла к Федотову, сделала потихоньку знак, показывая на место у печки, где стояла лавка, и прошепелявила: "Давай вот тут, у пешки".
– Ладно, - сказал Федотов, - беги лежишь!
– Не шмей дражпитца, дражнилка!
– Она захохотала, замахнулась на него и убежала.
Федотов стоял и смотрел, как все трое торопливо, чтоб не замерзнуть, раздевались и потом в штопаных, застиранных майках и трусиках карабкались обратно на теплую лежанку. Мать покрыла их всех одной простыней и клетчатым мягким пледом, а сверху подоткнула замусоленное ватное одеяло и поцеловала всех по очереди.
Он поглядел на свою большую шинель, не по форме, по-домашнему сложенную женщиной, на мятые маленькие штанишки и линялые рубашонки, лежавшие рядом, и какая-то унылая тоска поползла к сердцу, оттого, что он почувствовал себя таким постыдно сытым, тепло одетым, большим и сильным. "Пойду в город и напьюсь", - подумал он и сказал:
– Ну, я двинулся... Вернусь в город, в кино схожу.
– Иди, -
– Я забыла даже, когда в кино была. Наверное, два года... Что ты удивляешься? Все-таки нездешние мы тут, все как-то... не с кем или...
– Хочешь, пойдем?
– Ну, куда там. Одета уж больно плохо. Тебе, может, со мной неловко будет. Иди-ка один.
– Пошли, что глупости говорить.
Она поправила волосы, разгладила под поясом складки на своей курточке, и они вышли в темноту.
– Не боятся твои одни оставаться?
– спросил Федотов, когда они поднимались вверх по косогору.
– Маленькая побаивается ночью.
– Как это вам помогло? В экую даль-то занесло?
– Так... Мы все бежали, бежали, от бомбежки подальше. Вот сюда и занесло. Квартиры не было, нам и предложили пустой домик на перевозе, мы рады были. Сначала ничего было, потом муж уехал куда-нибудь устраиваться, а мы тут остались.
– Так он что, бросил вас, что ли?
– Нет, он не бросил... Так. Иногда денег немножко присылает. Ему самому трудно, он где-то в общежитии живет. Писал - устроится хорошо, нас к себе возьмет. А мне теперь все равно, даже не знаю, что хуже.
– Что же, знакомых у вас никого тут нет, в городе?
– Есть... Тут хорошие люди, только они сами сейчас все бедно живут... Нам помогали. Топор нам дали, пилу, еще кое-какие вещи, у нас ведь ничего не было... У одного дедушки, у Дровосекина, в доме мы жили целый месяц, он за нас ругаться ходил в горсовет...
Вдоль улицы в темных домах кое-где светились керосиновые огоньки за занавесками - света в городе не было.
На тесной базарной площади около пристани, против каменных лабазов, у кино стояли, прохаживались и сидели на ступеньках в ожидании "света" люди, пришедшие в кино.
Они тоже присели рядом на ступеньки около посудной лавки со ставнями, закрытыми допотопными железными полосами.
– А тебя почему отпустили с фронта?
– спросила женщина.
– Не с фронта, а после госпиталя. Вот тут, в кармане. Полных десять суток. А завтра уже девять останется.
– Нет, ты погляди... никак, она солдата себе достала! Ты что его, с того берега себе на пароме привезла?
Женщина оглянулась на голос, весело кивнула и шутливо взяла Федотова под руку.
– А как же, конечно, на пароме!
– Вот до чего, и то ничего!
Вдруг разом зажегся свет над подъездом кино. Все ожили, задвигались, столпились около закрытого входа. Двери были заперты. Кто-то постучал сперва легонько, потом, подбадриваемый теми, кто стоял подальше, начал колотить в дверь. Зажглась лампочка где-то в глубине, потом долго ворочался ключ в замке, дверь приотворилась. Придерживая ее за ручку, высунулась заведующая кинотеатром, большая и толстая, с таким выражением озабоченного лица и скошенного набок рта, точно она тащила издалека ведро с землей, а ее тут задержали на полдороге разговорами.