Родник пробивает камни

Лазутин Иван Георгиевич

Услышав хлопок двери в коридоре, Кораблинов вернулся в кабинет и сел в кресло. По голосам, доносившимся из холла, он понял, что Серафима Ивановна пришла не одна. Прислушался. Чьи-то каблучки звонко простучали по паркету, потом скрипнула дверь в комнате Серафимы Ивановны, и голоса смолкли.

«Лишь бы никто не входил ко мне», — подумал Кораблинов и, откинув голову на спинку кресла, сделал вид, что спит. «Джульетта… Это не Джульетта, а молоденький тигренок… Как я не мог понять ее, когда она играла «Лунную сонату»? Но ничего, ничего… Природа любит равновесие… Коварство, жестокость она наказывает соразмерно…»

Мысли

Кораблинова были прерваны приходом Серафимы Ивановны. Бесшумно подойдя к журнальному столику, она положила на него пачку свежих газет и распечатанное письмо.

— Тебе письмо.

Кораблинов открыл глаза.

— От кого?

— От одного старого друга. За что-то благодарит тебя. — Поджав губы, Серафима Ивановна, не взглянув на мужа, вышла из кабинета.

Кораблинов тяжело поднялся с кресла, подошел к журнальному столику, пробежал взглядом первую и последнюю полосы «Правды», внимательно прочитал некролог, извещающий о смерти известного академика Назарова, и вытащил из разорванного конверта вдвое сложенный листок из ученической тетради в клетку. Письмо было от Брылева. Его почерк он знал: буквы длинные, узкие, с наклоном… Типичный старческий почерк человека, у которого при письме трясутся руки. Брылев писал:

«Всеми уважаемый, обласканный, зацелованный и утонувший в венках славы Кораблинов!

Никогда я не ожидал, что ты можешь ударить лежачего, что ты толкнешь падающего.

Спасибо тебе за характеристику, которую ты дал обо мне Провоторову. А ведь я жил надеждой на эту роль. Она была моим островком спасения. И это за все то доброе, что я сделал для тебя в жизни.

Корней Брылев».

С пылесосом в руках в кабинет вернулась Серафима Ивановна.

— Симочка, я ужасно скверно себя чувствую. Перенеси уборку на завтра. В голове и без того трещит, как в кузнечном цехе.

Серафима Ивановна поставила пылесос в угол, подошла к Кораблинову и села на диван. Видя, что он с самого утра сегодня не в духе и что он мучается после вчерашнего ужина с друзьями, она решила поговорить с ним серьезно.

— Сережа, так дальше нельзя. Через год тебе пойдет седьмой десяток, у тебя давление, стенокардия, а ты так не бережешь себя. Ну куда это годится? Сегодня ночью ты возвратился таким, каким я тебя еще никогда не видела. Ты был страшен. На тебе не было лица.

— Прошу тебя, дружок, оставь меня в покое, мне и так тяжко.

— Когда же все это кончится? — сокрушенно произнесла Серафима Ивановна.

— Просто не удержался, А тут, как на грех, попалась такая заводная компания, что забыл обо всем — о давлении, о стенокардии, о печени…

Серафима Ивановна некоторое время помолчала, глядя на посеревшее страдальческое лицо мужа, потом тихо сказала:

— У меня к тебе просьба, Сережа…

— Сделаю все, что ты пожелаешь. Только, ради бога, не бери с меня слов и клятв, что я больше никогда в жизни не пригублю бокал с вином.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Брылев замер перед потускневшим зеркалом, стоявшим в углу, и, багровея от напряжения и захлестнувшего ого чувства, читал монолог Белария из шекспировского «Цимбелина». Соседи по квартире уже давно смирились с тем, что старый актер иногда

в порыве творческого вдохновения громко, так, что слышали даже на улице прохожие, произносил длинные тексты из классических трагедий. И когда он, как выражался сосед, пенсионер-пожарник, «входил в раж», то все знали, что на душе у Брылева «скребут кошки», что на старика навалилась тоска.

Тяжело переводя дыхание, Брылев читал с надрывом, то снижая голос до шепота, то взлетая на такие высокие ноты, когда казалось, что вот-вот голос его оборвется:

…Что слышу я! Когда б вы только знали Всю мерзость городов! С придворной жизнью Расстаться трудно, но еще труднее Жить при дворе. Путь к славе — путь к паденью; Так скользок он, что страх упасть страшней Паденья самого! А ратный труд? Ты ищешь славы в доблестном бою, А смерть найдешь — тебя же и помянут Позорною хулой за славный подвиг.

Обессиленный, Брылев замолк и стоял с опущенными руками, глядя на жалкое свое отражение в зеркале. В какие-то секунды ему вдруг показалось, что в зеркале не он, Корней Брылев, а совсем незнакомый ему человек с воспаленными белками глаз и всклокоченной седой шевелюрой.

И снова, как бы с мольбой обращаясь к своему отражению, он продолжал читать охрипшим, надсадным голосом:

Как часто доблесть клеветой встречают! И, что всего ужасней, ты покорно Несправедливость вынужден сносить!.. О дети! Мир на мне прочесть бы мог Всю эту повесть. От мечей врага Я весь в рубцах…

Продолжительная актерская пауза, в течение которой на лице Брылева сменилось несколько выражений — то злобы, то отчаяния, то глубокого страдания, — закончилась, и слова заклинания тихо и безнадежно прозвучали в маленькой комнатке:

…Клянусь, за мною не было вины, Но два лжеца монарху нашептали, Что с Римом в тайный сговор я вступил, И клевета их восторжествовала Над честностью моей. Меня изгнали…

Неожиданный и резкий стук в дверь оборвал монолог: Брылев испуганно вскинул голову.

— Прошу…

Вошел Кораблинов.

Брылев от удивления попятился к стене и широко развел руками.

— Кого я вижу?! Ты ли, старина?.. Пожаловал в мои чертоги?

Кораблинов стоял в дверях, не решаясь проходить в комнату. Казалось, сделай он два шага вперед, и комнатка Брылева будет до отказа заполнена.

— Я слышал из коридора, ты, кажется, читал Белария из «Цимбелина»?

— Ты не ошибся. Шекспир — моя молитва.

Брылев поспешно пододвинул Кораблинову стул. Но, увидев в кармане его плаща бутылку коньяка, сразу вспыхнул, поспешно выхватил ее и поставил на стол.