Родники мужества
Шрифт:
Один из лейтенантов привел за руку чумазого подростка, одетого в заляпанную мазутом телогрейку. Тот почему-то [6] даже не сопротивлялся. Напротив, с достоинством вошел в купе и только тут вскинул на сопровождающего вызывающий взгляд: мол, докладывай...
— Вот, товарищ полковник, заяц... — кивнул на парнишку лейтенант.
— И никакой я не заяц, — гордо выгнул грудь паренек, — а партизан. И сейчас тоже еду на фронт.
— Едет, точно, — подтвердил лейтенант. — Только что из-под лавки его достали. Так что просим вас, товарищ полковник, как старшего принять соответствующее решение...
— Думаю,
Мои соседи по купе, а ими большей частью были фронтовики, возвращавшиеся из госпиталей и командировок, сразу же оживились. На столике тотчас же появились сухари, консервы, сахар, чай.
— Заправляйся, хлопец!
— Меня Сенькой зовут, — все с тем же достоинством уточнил хлопец.
— Хорошо-хорошо, Сеня, будь как дома.
Я же смотрел на нежданного попутчика с раздумьем, прикидывая мысленно, что с ним делать. На первой же остановке его, конечно, следует снять с поезда. И отправить домой, к матери, которая, поди, с ног сбилась, разыскивая сына.
— Где твой дом, Сеня? — спросил я парнишку.
— Нет у меня дома, — с истинно детской беззаботностью ответил тот, выковыривая из банки тушенку.
— А мама?
— Никого нет. Я один...
Да, было над чем задуматься. Но что же делать? Везти зайца с собой? Но ведь я еще и сам не знаю, что ждет меня впереди.
Начал объяснять пареньку, что на войну ему еще конечно же рановато, лучше все же остаться в тылу. А там видно будет.
Сеня слушал меня в пол-уха, пил слабый чаек из алюминиевой кружки, одновременно с хитрецой посматривая вокруг. Мол, ладно, говорите, а я сделаю по-своему, все равно доберусь до фронта.
Расстались мы с Сеней часа через два, когда поезд притормозил на очередной остановке. Сеня, накинув на [7] себя фуфайку, поблагодарил за еду и неопределенно сказал:
— Слезу. Может, и вправду никуда не поеду... — А выйдя из вагона, оглянулся, крикнул нам, столпившимся в тамбуре: — А вот и поеду! Только с другим эшелоном! Схоронюсь и — айда!
И побежал по путям, мотая на бегу длинными рукавами фуфайки.
Мы рассмеялись. Обхитрил, сорванец! Да, такой обязательно доберется до фронта!
...Ночью звездное небо будоражил рокот моторов вражеских самолетов. Их надсадный гул не в силах были заглушить даже перестуки вагонных колес. Летают, сволочи! Того и гляди, высыплют на эшелон свой смертоносный груз.
В небе там и тут скрещивались лучи прожекторов, глухо стучали где-то зенитки. Нет, наши не дремлют, встречают врага.
А мысли то и дело возвращались к Сене. Этот сорванец наверняка пристроился в очередной эшелон. И, пользуясь тревогой, вызванной воздушным налетом, сидит сейчас преспокойно где-нибудь в укромном местечке. Или спит, убаюканный перестуком вагонных колес.
Вот оно, военное детство!
Да, всех нас сейчас манит фронт. Страшный и одновременно желанный. Ведь это фронт борьбы за свободу и независимость нашей Родины.
* * *
На исходе третьих суток я добрался до Мелитополя. Судя по всему, до войны это был уютный южный городок, застроенный нарядными домиками, затененный тихими прохладными садами и аллеями. Теперь же на всем лежала суровая печать войны. И хотя большинство
Похоже, боевой порыв 51-й армии, а это именно она освободила город от гитлеровских захватчиков, был настолько стремительным, что фашистские факельщики не успели спалить и разрушить все его строения. [8]
В нескольких домах, как мне удалось сразу же выяснить, разместились штабы тыловых органов фронта. К ним то и дело подъезжали машины, повозки. Это концентрировалось и тут же развозилось по частям вооруженно, боеприпасы, горючее, продовольствие — все то, что было необходимо для боя, для наращивания сил я средств в предвидении новых наступательных действий.
В деловой суматохе легко угадывалось то огромное воодушевление, которое владело сейчас всеми бойцами и командирами фронта, одержавшего в летних и осенних сражениях довольно существенные победы. Чувствовалось, каждый из них не только освободил вот этот город, но и обрел более важное — твердую уверенность в своих силах и возможностях, был полон решимости гнать врага дальше.
У тыловиков я пробыл всего часа два, не больше. Но и за это короткое время успел окунуться в напряженный ритм прифронтовой жизни. Здесь без конца звонили телефоны, сновали посыльные, в отделах уточнялись планы и графики снабжения соединений и частей всем необходимым, кто-то пробовал «выбить» дополнительные поставки, до хрипоты доказывая в трубку обоснованность своих требований.
Наконец появилась оказия добраться до политического управления фронта, расположенного, как мне подсказали, в одной из пригородных деревень. Я забрался в перегруженный «виллис», и машина, лихо объезжая воронки и груды щебня, помчалась вперед.
Дорогой думал о предстоящей встрече с начальником политуправления генерал-лейтенантом М. М. Прониным. Признаться, испытывал от этого немалое волнение. Интересно, вспомнит ли он меня?
Впервые с Михаилом Михайловичем мы встретились еще до войны. Он тогда приезжал в 149-ю стрелковую дивизию, в которой я служил, во главе инспекции Главного управления политической пропаганды Красной Армии. Выслушав наши доклады о политико-моральном состоянии личного состава дивизии, о ходе выполнения учебных планов, о бытовом обеспечении бойцов и командиров, он лишь слегка кивнул головой, тут же начал распределять членов комиссии по подразделениям. И только потом сказал мне:
— Цель наша состоит не столько в том, чтобы вскрыть ваши недостатки — о них вы знаете лучше нас, — а в том, [9] чтобы помочь политработникам, коммунистам дивизии в их работе с красноармейцами, дать ряд методических рекомендаций.
Пронин сразу же понравился и мне, и остальным нашим товарищам исключительной собранностью и деловитостью. Он не распылял свое внимание на мелочи, а безошибочно определял главные вопросы, которые надлежало решать в первую очередь. И еще его отличала непосредственная, идущая от сердца чуткость к людям. Именно она, эта чуткость, и помогала ему очень быстро находить общий язык с собеседниками, располагать их к себе, вызывать на откровенность.