Родной край. Произведения русских писателей о Родине
Шрифт:
Здесь море – предатель, а берег – не друг, а враг моряка. Здесь надо бояться и моря и земли.
Сахалин не любит, чтобы останавливались у его крутых, обрывистых скалистых берегов. На всем западном побережье ни одного рейда. Дно – гладкая и ровная плита, на которой вас не удержит в шторм ни один якорь.
И сколько пароходов пошло ко дну, похоронено в этом проливе!
Сахалин – суровый и холодный остров.
Его скалистый берег лижет холодное северное течение, в незапамятные времена прорвавшееся
Здесь суровая, лютая зима. Здесь неделями продолжается пурга, крутит огромные снежные смерчи, по крышу засыпает дома.
Здесь безрадостная весна похожа на осень.
Короткое, холодное, туманное лето.
И только осень ещё похожа на что-нибудь.
20 мая я приехал в Онор – дальнее поселье в самом центре острова, – а 21-го, проснувшись утром, увидал ясное, свежее, прекрасное зимнее утро.
За ночь выпал снег. Снежная пелена в пол-аршина покрывала всё, – крыши и землю, тюрьму и поселье. Снег продержался два дня и сошел только 23 мая. Вот то, что называется на Сахалине «климатом».
Извилистая спина «чудовища», словно дыбом вставшими иглами, покрыта густой хвойной тайгой.
Высокий, обрывистый, отвесный, неприступный берег, по которому зигзагами идут жёлтые пласты глины, дымчатые – угольного сланца, белые – песчаника. Кое-где проступает ржавчина железной руды.
А наверху – тайга.
Ели и сосны, оголённые, совсем лишённые ветвей с наветренной стороны. Они растут в одну сторону. Вершины сосен вытянулись по ветру, словно дым от пароходной трубы. Словно эти великаны-деревья, вытянув руки, бегут от этого ужасного берега, от этого сурового, холодного жестокого моря и ветра.
Заберемтесь вглубь.
Мёртвая тишина. Только валежник хрустит под ногами. Остановишься – и ни звука. Ни птичьей песни, ни писка…
Жутко становится, как в пустой церкви.
Молчанье сахалинской тайги – это тишина заброшенного, оставленного храма, под сводами которого никогда не раздаётся шёпота молитвы.
Глубже в эту страну вечного молчания.
Вот уж и света не видно. Тьма кругом.
Словно огромный баобаб стоит на своих десятках стволов.
Это ветер сбил вершины сосен в одну огромную шапку, сколотил их ветви и иглы. Образовалась плотная крыша, по которой, кажется, можно ходить!
Здесь давит. Здесь тяжко.
Здесь тяжко даже деревьям. Здесь больны даже эти гиганты. Их стволы искривлены огромными болезненными наплывами.
Вот вам картина природы северного Сахалина.
30 лет тому назад здесь бродили медведи да гиляки – жалкие, несчастные дикари, вряд ли в умственном и нравственном отношении стоящие многим выше своих товарищей по тайге.
Не даром же гиляки верят, что у медведя такая же точно душа, как у гиляка, что душа медведя точно так же идёт после смерти к «хозяину», богу тайги, жалуется ему на гиляков, и хозяин
Теперь в этой стране медведей и гиляков кое-где разбросаны поселья.
Жалкие, типичные сахалинские поселья.
Дома для «правов», построенные только для того, чтобы иметь право получить крестьянство, брошенные, разорённые, полуразрушившиеся.
И здесь ни звука. То же вечное молчание.
– Да есть ли живой человек?
В двух-трех домах ещё живут. Остальные – пустые.
– Ну, что? Как живёте?
– Какая уж жизнь? Маемся.
– Садите, сеете что?
– Что здесь растёт! Одна картошка, да и то с грехом пополам.
Живут молча, угрюмо, каждый, уйдя, замкнувшись в себя, тоскливо выжидал, когда кончится срок поселенья, можно будет получить крестьянство и уйти «на материк».
Дальше, дальше от этой безотрадной стороны.
Тараторят, заливаются, стонут звонки под дугой.
Тройка низкорослых, приземистых, коренастых, крепких, выносливых, быстрых сахалинских лошадей с горки на горку, из пади в падь, несёт нас вдоль острова к югу.
– Вот здесь застрелили Казеева (один из убийц Арцимовичей), – показывает вам ямщик. – Здесь в пургу занесло снегом женщину с ребёнком… Сюда я аномедни возил доктора – поселенца с дерева снимали… Повесился… Здесь в прошлом году зарезали поселенца Лаврова…
Обычная сахалинская дорога.
Картина природы меняется.
Безотрадная северная сахалинская сосна и ель уступают место весёлой, приветливой лиственнице, начинающей уже покрываться своей мягкою, нежною, пахучею хвоей. Кое-где попадётся невысокий кедр.
Забелели местами берёзовые рощицы. Берёзы ещё не собираются распускаться, но их беленькие стволы так весело, нарядно, чистенько выглядят после суровой тёмно-зелёной одежды хвойного леса.
Ива, гибкая и плакучая, наклонилась над речкой, словно хочет рассмотреть что-то в её быстрых струях.
По оврагам ещё лежит снег, а по холмам, где пригревает солнышко, уж пышно распустился лопух.
И горы пошли более пологие и пади шире.
Это уж не ущелья, не огромные трещины среди гор, а равнины, от которых веет простором.
И поселенья встречаются всё крупнее и крупнее. Величиной в хорошее торговое село.
И чаще на вопрос: «Ну, как живёте?» – слышится ответ:
– Живём кое-как. Лето только больно коротенько.
По пути попадаются волы, запряжённые в плуг.
В каждом селенье найдете двоих, троих, а то и больше, зажиточных хозяев.
Это Тымовский округ – картина среднего Сахалина.
Дальше начинается тундра, – «трунда», как её зовут сахалинцы.
Колёса вязнут, еле ворочаются в торфяной массе.