Родной очаг
Шрифт:
Чуприна пощупал рукой ружье — на месте ли оно, хотел что-то сказать, уже и рот раскрыл, да только плюнул в сердцах и полез в карман за папиросой. Ганка умолкла, дышала тяжело. Чуприна закурил, опять что-то хотел сказать, но — повернулся и пошел в глубь леса. Собака, присев на задние лапы, посмотрела на хозяина, потом на женщин и кинулась вдогонку за хозяином.
Чуприна исчез, будто его и не было. Первой пришла в себя Бахурка — она перекрестилась:
— Свят, свят, свят! Что же теперь будет?
Ганка и на нее накинулась:
— Замуж
Бахурка обиделась:
— Куда уж мне за тобой!.. А только зачем ты так с ним? У него и собака… Он не простит — пошел, наверно, заявлять…
— На меня не заявит, а на вас, баба, может, и заявит.
Бахурка обиделась еще сильнее:
— Почему же так? Я одна пришла, а ты даже с детьми!..
— Потому что язык у вас длинный!
Что же было делать с вязанками? Бросить? Но ведь столько труда вложили, чтобы собрать! Они бросят, а кто-нибудь наткнется — и спасибо не скажет. Но и забирать — опасно.
— Ну, вы как хотите, — сказала Ганка. — А я свое не оставлю! Дети! Скручивайте веревку да вяжите вязанки!
Глядя на них, другие тоже начали связывать. Хоть и страшно, но что поделаешь! Семь раз не умирать.
А с Чуприной Ганка еще как-то встретилась. Да не в лесу, нет. Уже вьюжило, на огородах снегу лежало, как беды, из хаты носа не высунешь, — настоящая зима тогда началась сразу, даже дожди осенние не шли. Сидела Ганка с детьми на топчане, фасоль и горох лущила, вдруг под окнами конь зафыркал, сани заскрипели. Может, кто мимо проехал, подумалось, но через минуту входит в хату незнакомый человек, в кожухе, в валенках, а на бровях белые сугробики сияют.
— Добрый день! — сказал он громко. — Не узнаете?
Ганка не узнала. А Саня пискни тихонько:
— Это Чуприна…
Правда, он. К гостям Ганка не привыкла, а к таким, которых не знала, и вовсе. Приехал же он к ней неспроста, полные сани веток привез, грабовых, толстых. Ганка сперва отказывалась: мол, нечем заплатить, пусть бы кому другому продал, но Чуприна даже рассердился, сказал, что денег ему не нужно, что это он т а к привез.
— Так? — не понимала Ганка. Они стояли уже во дворе, их порошило снегом. — Кто же это приказал?
— Да это я сам, от себя…
— А что, всем развозят? — допытывалась она.
— Да нет, не всем, это я только вам… Помните, тогда в лесу? Не мог забыть ни вас, ни детей… Служба у меня такая, черт бы ее побрал! — Он, казалось, был выпивши: уж больно горячо и громко говорил. — Сам знаю, что ругают, да мне ведь иначе нельзя.
Хорошее топливо привез Чуприна, хватило надолго, да еще немного и торфа было, так зиму и перебились.
И потом ходила Ганка за хворостом. Да как-то так получалось, что не встречалась больше в лесу с Чуприной.
Запомнилось навсегда Ганке, как ранним утром стучат ей в окно. Если в воскресенье, — значит, кто-то из молодиц, чтобы вместе на базар отправиться. Если же в будний день — непременно Максим
— Ганка!
— Что там такое?
— Открой! Заперлась на все засовы. — И когда она выходит во двор, подобрее: — Еды наготовила?
— А ты что, дома не завтракал?
— Хоть и не завтракал, да не для себя спрашиваю. Сготовила для детей своих?
— О, да он еще и о детях моих заботится!
Тюпа в сторону поглядывает, будто хочет что-то высмотреть в утреннем селе, окутанном туманцем после ночного теплого дождя. И сразу:
— На работу выходи.
— Выйду, выйду, — обещает Ганка. — Разве я когда-нибудь от работы бегала?
И возвращается к печи — ведь нужно наготовить на целый день.
Крутится у печи, а сама в окно поглядывает: не идет ли кто из молодиц в поле, чтобы и самой пристать. Но никого не видно. Верно, не управились еще с домашними делами. Да и на своем огороде теперь столько работы, что каждая до света встает.
Туманец уже рассосался, засветилось небо, воздух спокойный и чистый… Ганка все в окно поглядывает — никого не видно. Она и узелок свой уже собрала, тяпку в руки, чтоб идти, а держак — сломанный.
— Иван, ты что же с вечера держак новый не набил?
Иван быстренько набивает держак — можно идти.
Хацапетовка давно уже не спит, но людей на улице не видно. Ганка и одна пошла бы в поле, принялась бы окучивать картошку. Да разве ей больше всех нужно?.. Но внезапно гнев пробуждается в ней: разве ей, Ганке, не нужно свою картошку окучивать? Но гнев ее усиливается, и сдержаться уже нет сил. Идет по Хацапетовке и на огороды заглядывает. Вон Сонька Твердоступиха подобрала подол, выставив нижнюю юбку из плохо отбеленного полотна, и так орудует тяпкой, будто за ней черти гонятся.
— Сонька! — кричит Ганка.
Твердоступиха не слышит и не услышит, наверное, сколько бы ей ни кричали. Тогда Ганка перебирается через канаву и по меже идет к ней.
— Сонька! — кричит ей в самое ухо.
У Соньки растерянное, орошенное каплями пота лицо.
— Что такое?
— Здравствуй! — Ганка ей.
— Здравствуй, здравствуй… — и Сонька почему-то морщится.
От ее кислого лица и Ганке становится кисло, тогда она резко:
— Идем, что ли?
— Куда это?
— А к тебе Тюпа не заходил?
— Тюпа? — пытается вспомнить Сонька. Вспомнила — и: — А тебе что до этого?
— Да не видать никого.
— А тебе не все равно? — Сонька зло засмеялась, — Сама иди, если никто не идет.
Да чтоб Ганке так вот смеялись в лицо? И кто — Сонька? Дождешься ты, что тебе родные дети в лицо смеяться будут!
— И пойду! Одна пойду! Свое прополю и твое тоже прополю, может, в тебе совесть проснется!
Сонька словно бы задумалась.
— Почему же это ты мое будешь полоть?