Родной очаг
Шрифт:
— А что я тебе скажу, Ганка, — обращается Бахурка и смотрит на молодицу так, будто червонец собирается дать.
— Бог вас знает…
— Нужно тебе замуж выходить.
Засмеялась бы Ганка, но дерет в горле от такой болтовни, словно клок мочалки запихнули.
— Завтра же выскочу… вокруг хаты вприсядку.
— Э-э, шутишь. А без мужа что без головы. Он хоть, бывает, и ударит, хоть и поругает иногда, но если какие-никакие штаны крутятся на усадьбе, уже хорошо.
— Теперь таких, как я, хоть пруд пруди. Кто на
— Посмотреть-то посмотрит, но ведь и самой нужно… Вон Сонька Твердоступиха как?
— Я вам, бабушка, не Сонька. У меня совесть есть. Чужих кормильцев приманивать не собираюсь.
— Одного приманишь — и хватит.
— Вы такая умная, такая рассудительная, чего же себе не приманите? Вот я у вас и поучилась бы.
— Мне теперь одна дорога… А ты еще молодая… И дети у тебя. И хата вон разваливается: с одного боку подопрешь, а она на другой валится, словно пьяная.
— И верно, пьяная, пьяная. И ветром обшита, а не околотами [3] .
3
Околоты — снопы, которыми обкладывают хату для тепла.
— Чем тебе Дудник не мужчина? Не беда, что ноги нет, зато мастер какой. И характер есть…
— Да ведь песок из него сыплется!
— И пусть сыплется, а ты возьми веничек, обмети вокруг него — вот ничего и не видно будет. А он сапоги шьет и латает. Может кадку сделать или гроб. Разве не возит каждую неделю на базар грабли продавать? А кочерги? Он и корзины плетет, и хватки на рыбу делает.
— Делает, да не мне. У него старая мать есть.
— Эх, Ганка, Ганка… С таким сердцем, как у тебя, не проживешь. Теперь только такие, как Сонька Твердоступиха, и живут.
— Не хочу пить чужие слезы, хватит про это.
— Когда-нибудь вспомнишь мои слова…
Бахурка так сильно печалилась, что, казалось, печаль вот-вот брызнет из ее глаз. Бабка-сморчок, бабка-дождевик, не сегодня завтра черной землей станет, а гляди ж ты, и про нее, Ганку, задумывается. Хотела поблагодарить ее за это, но… сил не было — разволновалась, разбередила старая незаживающие раны.
— Э-э, бабушка, — сказала Ганка, — не печальтесь. Еще выпьете на моей свадьбе чарку, ведь не к старости у меня идет, а к молодости.
— Смейся, смейся над старой.
И уходила. А Ганка думала о всякой всячине. Конечно, Сонька Твердоступиха недобрую славу нажила у людей тем, что отбила мужа у живой жены и отца у малых детей. И мужик-то совсем никудышный — плюгавенький, пьяница, задавака, брехун. Всего-то и мужского у него, что штаны, ей-богу, правда. Однако умеет Сонька держать его в руках. И хоть ругают ее, хоть клянут, но есть и такие, которые уважают. А как же? Потому что отца не отца, а помощь для детей сумела
Как-то примчалась к Ганке Бахурка — точно ведьма на помеле: запыхалась, волосы растрепались. Раскрывает рот, а сказать ничего не может. Ганка дала ей воды.
— Иди в сельсовет… — заговорила наконец.
— Вызывают?
— Иди в сельсовет. Послушай, что говорю… Там кузнец пришлый объявился. Пусть к тебе на квартиру определят.
— Что я, дурная, чтоб к себе брать? Еще и самой бежать просить об этом?
Бахурка уже отдышалась, говорила спокойнее:
— В кузню его примут, значит, на него колхоз что-то будет давать. И хлеб, и солому… Пришлый!.. Может и навсегда остаться.
Пошла Ганка. Но из-за ворот вернулась. Умылась, причесалась. Хотела и туфли свои береженые надеть, но сразу же одумалась: если б хоть вечер был, чтоб не так видели, а то среди бела дня!
Возле сельсовета — глиняной хаты в три окна — стояли две молодицы. Ганка подошла беспечно, не сообразив сразу, чего они там делают. Немного погодя поняла, но было уже поздно.
— Есть председатель? — спросила, поздоровавшись.
— Ишь ты, и ей к председателю! — криво усмехнулась Катря Мурашко — дебелая девуня, которая и на картошке росла, как не каждый на дрожжах вырастет.
А тетка Густя только зыркнула на Ганку с неприязнью, остро так, и отвернулась, не отозвавшись.
— Если нет, так я подожду, — молвила Ганка, не рада уже тому, что послушалась Бахурку и прилетела тут же. Видно, опоздала, не первой в очереди стоит.
Женщины молчали, отворачиваясь одна от другой. Первой не удержалась Катря Мурашко — длинный язык у нее, никто еще не отрезал.
— А вы чего пришли? — обратилась к Ганке. — Кузнеца к вам не пошлют, и не думайте.
— А вот и пошлют!
Катря захохотала, с презрением поглядывая на Ганкины сбитые ноги и красное, похожее на выжженную глину, лицо.
— Вы ведь его не накормите, потому что маку много посеяли, а за маком тем нужно присматривать. Вы чего прибежали? Чтоб объедать его, вот чего!
— А ты?! — побелела Ганка. — А ты чего? Сучка ты!
— Я не сучка, — спокойно возразила Катря. — Про это все знают. И кузнеца к нам пошлют: есть у нас где и постелить, и накормить сможем.
Все в Ганке кипело, но она сдерживалась. Катря не умолкала:
— К вам не пошлют, и сам он не захочет идти, вы ведь на проклятой Хацапетовке живете, а наша хата возле кузни.
— И моя хата возле кузни, — тихонько подкинула тетка Густя.
Дебелая Катря только плечами передернула, однако смолчала. Потому что к Густе прежде всего и могут послать — одна она, одиночка, и дом у нее чистый, просторный.
— А у меня дети… — подхватилась Ганка и сама уже была не рада.
— Ну и что же? — сразу накинулась Катря.
— Ну и что же? — не сдержалась и тетка Густя.