Родня
Шрифт:
Он был все так же изящен и ловок, как и в тот раз, но казалось, что теперь ему это хуже удается: вот он, пробираясь на почетное — для гостей — место, задевает стол и стулья, а на сундук, покрытый ковриком, садится так, что сундук скрипит; вот он берет пиалу обеими руками, и она чуть не выскальзывает у него. Казалось, что он намеренно не хотел той, прежней четкости, хотел быть проще, доступнее, что ли.
— Мы ведь и не познакомились, — сказал он, смущенно улыбаясь. — Меня зовут Анатолий. А вас я буду называть дедушкой. Не возражаете?
— Можно. Пожалуйста, — сказал дедушка.
Они
— Я о вашем зяте слышал много хорошего, — сказал Анатолий. — Он ведь был директором школы? Его знает, оказывается, весь город. — Он помолчал. — Вас, между прочим, тоже хорошо знают.
— Город маленький, знают, — скромно ответил дедушка.
— Вы, наверно, тоже многих знаете… Николаева не помните, фининспектором был до войны?
Дедушка чуть заметно пожал плечами и не ответил.
— О нем столько рассказывают! Вот он идет по слободке, просто прогуливается. Но замечает: шторки на всех окнах одной и той же расцветки. Ага, значит, в слободке кто-то промышляет шторками!..
— Хитрый был парень, — отозвался дедушка. — Да ты пей чай.
Но Анатолию было уже не до чая, он с увлечением продолжал:
— Он был справедливый и честный. Он зря не обижал людей. Например, кустарь-шапочник не имеет права шить и торговать. Но если он на товарищеских началах, то есть из материала заказчика шьет шапку — пожалуйста, это не преследуется законом… А вот шали вязать совсем запрещено, даже на товарищеских началах.
— Почему? — вдруг спросил дедушка. Он не проявлял особого интереса к разговору, а тут спросил.
— Нельзя, — вроде бы с сожалением ответил Анатолий.
— Почему? — опять спросил дедушка.
— Нельзя, — ответил опять Анатолий и вздохнул. — Закон. А вы помните, сколько лошадников было в городе? — спросил он, оживляясь. — Говорят, хоть пруд пруди. И каждый промышлял сам по себе.
— Да, — вяло отозвался дедушка, — потом их в артель собрали.
— Еще какая артель! Она обеспечивала гужевым транспортом мясокомбинат, мыловаренный завод, заготконтору. Лошадники, заметьте, получали законную зарплату. А кто был инициатором создания артели? Николаев!
— Нету теперь артели, — сказал дедушка.
— А пимокатная фабрика «Смычка»? Двадцать лет назад при содействии Николаева кустари-пимокаты были объединены в артель «Смычка». Когда-нибудь фабрике присвоят имя ее организатора, фининспектора Николаева.
— Ты еще молодой, — сказал вдруг дедушка.
— Да уж четвертый десяток, — сказал Анатолий и покраснел. — Конечно, опыт не сразу приходит… — Он все гуще краснел, и если бы он не смутился так, он ни за что бы не задал вопроса, прозвучавшего неожиданно и после которого он смутился еще сильнее: — А вы не надумали, дедушка, бросить шить шапки?
Дедушка глянул на него насмешливо и не стал отвечать.
Я не могу в точности сказать, как относились к дедушке в городе, где он жил долгие годы, — во всяком случае, когда меня называли «мальчонка шапочника», никакого пренебрежения или насмешки я не чувствовал. Но
— Они, ха-ха, покупают овощи на базаре!
— Ну и что, — отвечал я, — и правда, дедушка покупает овощи на базаре. Ну и что?
— Ха-ха! — смеялись мальчишки. — Они покупают овощи на базаре и они говорят: ну и что? Ха-ха!
Но даже ребята перестали смеяться над тем, что мы едим овощи с базара, когда мы получили известие, что погиб отец; тогда соседи заходили к нам и долго сидели возле бабушки.
Помните, у дедушки был разговор о шапке и валенках? Сперва с дядей Ахмедом, а потом с пимокатом Семеном. Так вот, пимокат Семен принес дедушке новые, остро пахнущие валенки, а дедушка отдал ему замечательную шапку — такие он вообще не шил или шил, может быть, в лучшие времена: с кожаным верхом, с ушами из каракуля. Но он долго не решался вручить те валенки дяде Ахмеду: ведь дядя Ахмед такой гордый человек; к тому же в истории с огородом дядя Ахмед был на стороне соседей.
Наконец он пригласил дядю Ахмеда к нам.
— Ты хорошо знал моего зятя, Ахмед?
— Как-никак… ни с кем другим я в бильярд не играл, — ответил дядя Ахмед. — Он, бывало…
Дедушка перебил его:
— Тебе известно, что мой зять не одобрял моего ремесла?
— Это мне известно, — ответил дядя Ахмед.
— Если бы ему скатали новые валенки, а валенки оказались бы или велики, или малы, как ты думаешь, Ахмед, он понес бы их на базар?
— Ни за что в жизни! — горячо ответил дядя Ахмед.
— Но, может быть, он меня послал бы продавать те валенки?
— Твой зять не послал бы тебя на базар.
— Так вот могу ли я оскорбить его намять и нести на базар валенки, которые предназначались ему? Ты молчишь, Ахмед? Почему ты не отвечаешь, разве я говорю неправду?
— Нет, ты говоришь правду, Ибрай-абы, — сказал дядя Ахмед. — Но я хочу спросить тебя…
— Спрашивай, — сказал дедушка и настороженно придвинулся к дяде Ахмеду.
— Почему ты теперь, не зная покоя, шьешь шапки? Может, потому, что теперь зять не мешает тебе?
Лицо дедушки сразу осунулось, глаза стали яркими, он заговорил горячо, почти исступленно:
— Это мой долг, Ахмед. Я выполняю его. Разве дети моего зятя голодают и зябнут? — Он помолчал. — Э-э, Ахмед, не знаешь ты, какие шапки я мог бы шить!
— Все выполняют свой долг, — сказал дядя Ахмед. — В каком доме, скажи, нет сирот или вдов?..
— Не понимаешь ты меня, Ахмед…