Родня

Валеев Рустам Шавлиевич

Мама оставила картошку, заохала, засуетилась. Прежде, Аля помнила, они окуривали дымом тогда еще совсем молодые саженцы. Насобирают хворосту, мусора, палых листьев, навозу, затем присыплют немного землей. А под утро мама поджигала, и кучи здорово дымили. Аля просыпалась от горького дыма, проникшего в домик.

«А что, может, заночуем в домике, а утром подожжем кучи!» — подумала она с восторгом. И крикнула, вскочив:

— Мама, а где грабли? Илюшка, изгородь потом, потом!..

Часа полтора они рьяно сгребали листвяную

ветошь, остатки прошлогоднего навоза и подкладывали под каждый кустик. Потом Илюшка опять принялся за изгородь, мама села дочищать картошку. Аля бросила грабли, молча поднялась и торопливо вышла за загородку.

— Ты в лес? — крикнул Илюшка.

Она кивнула, улыбаясь, но не позвала.

В рощице было светло, дурманно. Она шла медленно, как будто влекомая белым парусом огромного и ясного дня. Удивительно: не яркое пространство дня давало ощущение необыкновенной светлоты, а сама рощица. Аля наклонялась за цветком, а другие цветки как бы рассыпались. Но стоило разогнуться — опять они сбегаются, опять их видимо-невидимо!.. Она быстро набрала букет. Потом стала рвать дикий чеснок и с такою жадностью есть, что, опомнившись, засмеялась.

Выйдя из рощицы, она побежала к домику. Мама и Илюшка сидели перед расстеленной скатеркой возле очага и ели картошку. Лица их были оживлены едой и разговором. Илюшка обернулся к ней смеющимся лицом:

— Садись, садись, а то картошки тебе не останется.

Она положила подснежники на скатерку и, придвинув ящичек, села на него. Мать продолжала начатый разговор:

— А то ребятки ездят на мотоциклах, девчонок понасадят, галдят — спасу нет! А ты не купил мотоцикл?

— Нет, — сказал Илюшка.

— Что так? Нынче молодежь вон как модничает.

Илюшка, смеясь, ответил:

— Боюсь я мотоцикла. Панфилов на днях говорит: возьми мотоцикл да прокатись на девятый километр, погляди, как там мой домишко. А я говорю: боюсь.

— Знаешь его домишко-то? А вон зеленый, с верандой. Больно роскошный — а то бы купил, а?

— А что, он продать хочет?

— Панфилов-то! Да он в лето раз покажется, и больше не видать его. Ему только рыбу поудить, больше ничего не надо. А Паша его, так та сразу говорила: зачем мне сад? А то погляди, может, купите, мама-то не противилась бы.

Илюшка опять рассмеялся:

— У нас таких денег нет, тетя Тася.

— Сейчас нет, а потом будут, — уверенно ответила мама. — И желание будет купить сад. Все будет.

— Не знаю, — сказал Илюшка. — Я ведь собираюсь учиться.

— В техникум собираешься или в школу мастеров? Небось, Борейкин агитирует?

Илюшка улыбнулся:

— Он в самодеятельность агитирует.

— И в самодеятельность ходить надо. Все надо. Учись, а выучишься — мастером поставят, а там прораб, а там и дальше пойдешь.

Он сказал:

— Я ведь, тетя Тася, в зооветеринарный хочу поступить.

— На поди! — удивилась

Таисия. — И в деревню поедешь работать? А я агрономом по льноводству хотела быть. А стала строителем. Про меня сейчас говорят: не баба, а черт! А была я самая что ни на есть баба, через день ревела, пока насобачилась. А теперь: кто первый? Бригада Сазоновой…

— Да ладно тебе, мама, — попросила Аля.

— Уж чего не ладно, когда в няньку превратили Сазонову.

— Вот Женечку в ясли устроим…

— Ох-хо-хо, — завздыхала мама, собирая со скатерки хлебные крошки и кидая себе в рот. — Подыматься надо, дети, еще маленечко набросаем, да и ладно будет.

Аля оживилась:

— А что, мама, я подожгу?

— Зачем? Вот под утро сама я подожгу.

Вдруг Илюшка подбежал, глаза его блестели.

— А, знаете, — сказал он воодушевленно, — я, я останусь ночевать! А утром, если похолодает, зажгу кучи. Нет, правда!..

— Проспишь, чай, — ответила мама, посмеиваясь.

— Не проспим, честное слово, — все более оживляясь, сказала и Аля. — Да мы и спать не будем, будем сидеть всю ночь и потихоньку жечь костерок.

Мама отвернула от нее посерьезневшее лицо и принялась граблями подтаскивать лежалую ботву. Потом она повернулась к Але:

— А тебе в самый раз бы домой поехать. И ребенок, чай, исплакался, да и Ольге несладко…

Аля ничего не ответила. Искоса глянув на Илюшку, она увидела, как он покраснел. Ей было так досадно на мать, она готова была накричать, но и она смущалась, и смущение усмиряло в ней раздражение. Она принялась сгребать ботву и не подняла головы до тех пор, пока мама не окликнула.

— Собирайтесь, — велела она. — А я завтра утром приеду.

Аля молча отряхнулась, надела плащ, повязала косынку и направилась к выходу. Илюшка сперва шел за нею, потом поравнялся, глянул коротко, но ничего не сказал.

По сторонам, во двориках, жгли прошлогоднюю растительную ветошь. Облачка дыма улетали к небу, а запах дыма насыщал воздух. Они шли, и рядом как бы тек шумок, состоящий из людского говора, звяканья лопат, плеска воды.

Несмотря на смущение, которое она испытала перед матерью, и раздражение против нее, Аля в эту минуту чувствовала приятное, хотя и странное, может быть, удовлетворение от простоты и прямоты, с какою мать приказала ей отправиться домой..

«Если мама не продаст сад, то все у нас будет хорошо», — думала она, идя мимо оградок, за которыми шла неторопливая, несуетная работа.

— А что, мог бы ты купить мотоцикл? — вдруг она спросила, поворачиваясь к Илюшке.

— Мотоцикл? — переспросил он. — А что, вот поеду в тургайские степи, там от фермы до фермы десятки километров — так я буду шпарить там на мотоцикле.

— Значит, правда, — сказала она, и голос ее прозвучал грустно и нежно, как при прощании. — Значит, ты поедешь учиться на зоотехника.