Родня
Шрифт:
— Эй! — окликнул он. Жена в ту же минуту стала в дверях, разгоряченная жаром плиты. На ее лице было выражение кроткой и глупой радости, как у немой. — Ладно, — сказал он, — ступай.
Жена послушно исчезла.
«Дура», — подумал он обычно. Он считал ее как бы виноватой в том, что она согласилась стать его женой, когда он, разъязви ее, сходил с ума по дочери Шафигуллы. Не нравилась Длинному Заки ее покорность, которую сам же он и вколачивал в нее своей суровостью. Он гулял от нее не втихомолку, а явно, искал не забвения, не встреч послаще,
Между тем, слышал он, явились гости. Дочь Аниса пришла с сыном однорукого Ахмеда. А он все сидел, посунувшись к окну, и ждал. Наконец он увидел Апуша: тот шел, сцепив руки на крестце, ссутуленный, усталый и задумчивый. Длинный Заки спешно перешел ко второму окну, затем перебежал к третьему и глядел, почти касаясь лбом студеного стекла. Наконец крепко постучал в стекло, и Апуш, вздрогнув, но не нарушив прежнего выражения на лице, повернулся к окну.
Длинный Заки грузно проспешил через кухню, не обращая внимания на хлопотавших там старушек, и выбежал на улицу.
— Сосед, — сказал он, заступая ему дорогу, — сосед, гости у меня… зайди, уважь! Аккордеон возьми, песенки поиграем, а?
На лице у парня слабо отразилось протестующее выражение, но он сказал:
— Ладно, зайду.
Длинный Заки вернулся в дом и сел в передней.
Когда в дверях наконец-то появился Апуш, Длинный Заки встал и пошел ему навстречу, гостеприимно улыбаясь, уютно, притягательно раскидывая руки. Он бережно принял из рук соседа аккордеон. И потом, пока медленно, скучно расшевеливалось застолье, он смотрел упорным, сосредоточенным взглядом на аккордеон и не слышал, о чем говорили гости.
Он засуетился, заметив, что Апуш вертит в пальцах, расплескивая вино, легонькую рюмку — весь в какой-то невеселой сокровенности.
И мягким, но непреклонным жестом отнял у него рюмку и сказал:
— Нам, сосед, в стаканы бы налить. О чем думаешь?
И прежде чем тот встрепенулся и блеснули сквозь туманец усталости глаза, он понял, что зря спросил. И вот, морщась, кривясь лицом, то подвигаясь к Апушу, то изнеможенно отстраняясь, он слушал.
— Обидно, дядя Заки, такая техника под открытым небом стоит. Мастерских нет, есть только смотровая канава…
А дочь Аниса и сын однорукого Ахмеда, студент-медик, говорят о своем. Апуш точно не слышит их.
— …Холода наступили, песок примерзает ко дну, за смену с полкузова нарастает. Самое время сделать двойное дно… подвели бы выхлопные газы, чтобы кузова обогреть. Да, говорят, листового железа нет…
Аниса с сыном однорукого Ахмеда продолжают о своем. Аниса жалуется, немного жеманясь:
— Я с ног валюсь от работы, а надо столько заниматься! Профессиональный пианист должен заниматься по шесть часов каждый день. Мне, как минимум, два — только тогда добьешься некоторой беглости.
Дура, специальность есть, а впряглась на пять лет музыку заочно учить!
— Слушать внимательно! — гаркнул
Он смотрел на Апуша в упор, он вроде умолял, даже грозил своей угрюмостью и нетерпением и, когда тот заиграл, молча, угрюмо дослушал до конца, и сказал, как вынес приговор, не подлежащий никакому сомнению:
— Хорош!
— Да, хорошо, — сказала дочь, искренно соглашаясь, но недоумевая, чего же хочет отец.
— Хорош, хорош! — повторил он, как бы требуя еще, еще похвал.
И она, недоумевая и боясь, что, если рассердит отца, гнев его обрушится на ни в чем не повинную мать, сказала, повернувшись к Апушу:
— А почему бы тебе не записаться в музыкальную школу для взрослых? Есть вечернее отделение…
Апуш пренебрежительно усмехнулся, притянул к себе инструмент и заиграл «Аллюки».
Старушки расчувствовались, гости наперебой стали хвалить артиста, даже молчаливый однорукий Ахмед ласково ткнул его культяпкой.
— Во! — гаркнул Длинный Заки, выставив большой палец.
Апуш сидел, вскинув ошеломленное лицо, бессловесный, не защищенный перед напором восторга и лести, и вряд ли понимал, что Длинный Заки, хваля его игру на аккордеоне, хулит, уничтожает его главное ремесло, без которого ничто другое ему не радостно.
Наконец он встал, сильно покачнувшись. От смущения он пробормотал что-то несуразное, потешное — что-то про аккордеон, про то, что мог бы сыграть еще лучше. Когда он кое-как набросил на плечи пальто, Длинный Заки сунул ему в руки аккордеон и глядел с минуту, как стоит он, шатаясь, глупо улыбаясь жалким побледневшим лицом и прижимает к узкой груди сверкающий инструмент.
— Ну, ступай, — сказал Длинный Заки. — Иди, иди, говорю. — И не вышел его проводить.
Утром Длинный Заки опохмелился и, прихватив бутылку водки, пошел к соседу.
Апуш сидел на кухне — в трусах и майке, растрепанноволосый — и чему-то криво усмехался.
— Доброе утро, сосед, — сказал Длинный Заки.
— Нехорошо вчера вышло, — отозвался Апуш. Тонкий голос его хрипел. — Стыдно… Никогда я столько не пил.
— Бывает, — сказал Длинный Заки. И вдруг на полуслове смолк: в углу, в полутьме, лежал разнесенный в щепки аккордеон.
— Эт-то зачем же? — спросил он сиплым резким голосом. — Не пожалел, а?..
Апуш не ответил, глянул на часы и зашаркал в сумрак комнаты, затем вышел оттуда одетым. Он умывался, медленно утирался большим и мохнатым, кажущимся в его руках тяжелым, полотенцем. И Длинный Заки молча наблюдал за ним, не смея окликнуть, скованный его невозмутимостью, отрешенностью от всего — от разбитого инструмента, от присутствия Длинного Заки, и даже тяжелого похмельного состояния для него вроде не существовало. Весь он был — опять! — в заветной своей сокровенности, и перед мысленным его взглядом опять, наверное, маячила огромная машина.