Родные дети
Шрифт:
Сколько, сколько было таких неожиданных встреч, сколько людей прошло через мою жизнь!
Вскоре меня послали с бригадой украинских артистов и писателей выступать на наших заводах, эвакуированных с Украины на Урал. Я возвращалась и снова уезжала. Недаром Новый год встретила на грузовике!
Но везде, где мы бывали, я уговаривала двоих-троих товарищей по бригаде выступить в детском доме, в школе. Мне было жаль детей, которые так героически держались в тяжелые дни войны.
И везде новые люди, новые встречи,
Нет, я не забыла своих друзей из палаты № 5. Я просто долго не могла вырваться к ним, а когда после какого-то особенно длинного «турне» возвратилась и позвонила Наташе Малышевой, оказалось, что госпиталь перевели в другое место. Она обещала позвонить, снова устроить встречу...
Но тут меня вызвали в Москву, работать на нашем украинском радио. Таня как раз была с комсомольцами школы где-то далеко, на картошке, и возвратилась лишь перед отъездом. Я одна совсем замоталась — с пропусками, билетами, Андрейкой. Я не увидела больше ни Оли, ни Саши, ни Тони-ленинградки, ни маленькой Тони-партизанки.
Еще одна неожиданная встреча по дороге в Москву взволновала нас с Таней.
На одной небольшой станции мы смотрели в окно — я, Таня и маленький Андрейка, наш «запорожец за Уралом», как прозвали его мои друзья-уральцы. С уральским своеобразным произношением он уже болтал с соседями и с таким интересом смотрел на мир своими большими карими глазами, что невольно привлекал всеобщее внимание. Мы с Таней уже привыкли к этому и не удивлялись, что на него и на нас пристально смотрит с перрона какой-то пожилой военный. Мне всегда было приятно, когда военные смотрели на Андрейку: ведь и он — сын военного, фронтовика.
Вдруг военный подошел ближе к окну и, приложив руку к фуражке, поинтересовался:
— Извините, пожалуйста, вы не из Киева?
— Да, из Киева! А вы? Как вы узнали? Мы встречались? — обрадовалась я.
— Вы Галина Алексеевна, если не ошибаюсь, — артистка ТЮЗа.
— Да, да!
— У вас была дочь Таня...
— Вот она! Это же она!
— Это Таня?.. — Военный, волнуясь, снял фуражку, провел рукой по седым волосам. — Таня... это вы... я не узнал... повзрослела... — И, неожиданно схватив Таню за руки, спросил, задыхаясь: — Вы... не знаете... где Лина... Лина Косовская? Я же ее отец... вы дружили... учились в одном классе.
— Ой! — воскликнула я. — А теперь вы куда едете?
— Я был на фронте. Все время. После ранения лечился в госпитале и теперь возвращаюсь снова. Скажите же, где Лина?
— Лина осталась в Киеве с матерью, — ответила я. Как мне сообщить ему, что жена его умерла, а Линочку забрали в Германию!.. И какое я имею право утаить это от него...
Начальник станции уже подавал свистки, и поезд медленно набирал ход.
— Вы больше ничего не знаете, ничего? — спрашивал Линин отец
Таня растерянно смотрела и вдруг крикнула:
— Лину забрали... Она в Германии... Освобождайте Лину!
Косовский обхватил голову руками и зашатался.
— Ой, что ты наделала, он упадет под поезд.
Но его уже подхватили товарищи, оттащили от уходящего поезда... И вот он исчез из поля зрения, высокий, седой человек в военной форме...
— Я не могла, не имела права не сказать, — проговорила Таня, ее глаза наполнились слезами. — Пусть, когда он вступит в Германию, везде ищет Лину.
А через год мы с Таней и Андрейкой снова ехали в длинном эшелоне, но уже домой. Киев, Киев ждал нас!
— Наш эшелон долго будет стоять? — поинтересовался на одной станции Андрейка.
— Андрейка, наверное, думает, что ездить можно в одних эшелонах, — засмеялась Таня. — Он только в них и катается всю свою жизнь: на Урал, с Урала в Москву, теперь из Москвы домой.
А Андрейка не понимал, почему все смеются.
Везде мы видели страшные следы войны. Я не узнавала дороги, так хорошо знакомой ранее: Киев—Москва. Сожженные села, разрушенные станции, будто призраки, подбитые танки и пушки.
Мы ехали целую неделю, по полдня стояли на разрушенных полустанках. Пассажиры относились к этому довольно спокойно, приловчились быстро разжигать небольшие костры и варить какую-нибудь кашу или суп. Мы ведь все возвращались домой... За время войны мы привыкли все делать сообща, всем делиться, заботиться друг о друге, и каждому из нас были понятны чувства другого. Когда проезжали Хутор-Михайловский, многие из нас заплакали, всем хотелось эту землю целовать, и весенние листочки на тополях, и вышедших к поезду селянок.
Если бы не хозяйственные соседки по купе, я бы, наверное, уже ничего не ела и не готовила, а все смотрела бы с Таней в окно. Мы ехали в Киев, в Киев! К Днепру! И мне казалось, стоит увидеть Лавру, Днепр — мне не усидеть, я побегу, полечу.
...И мне казалось, на вокзале меня непременно встретит Андрей...
— Галинка! — прервала мои мысли соседка по купе. — Гляди — остановка, пока я приготовлю, сбегай, все наши побежали, возможно, у красноармейцев хлеба выменяешь на табак, а то у нас хлеба уже нет.
— И я с тобой! — закричал Андрейка.
Я схватила его на руки и побежала к соседнему воинскому эшелону.
— У вас есть хлеб? — спросила я, протягивая пачку сигарет.
Молодой красноармеец вынес полбуханки хлеба, но руку с сигаретами отвел в сторону.
— Не надо.
— Может быть, деньги, — спросила я, краснея, — если вы не курите?
— Что? Что вы? — И вдруг весело сказал: — Вот дайте за это вашего мальчика подержать, — и так ласково улыбнулся Андрюшке, что тот смело пошел к нему.